— Это ведь не первый переход. Я выносливая. Не волнуйся за меня, — ответила Таис.

— А я вот волнуюсь… Завтра выступление, и я буду занят. А вот послезавтра… Слушай, что я сделаю: я подъеду к твоей повозке, пересяду на облучок, посижу с тобой немножко, потом затащу тебя в глубину повозки и наслажусь тобой в ее темной и пыльной утробе, на ворохе каких-нибудь вещей. — Александр перечислял это все, и они смеялись.

Он действительно посетил ее, увлек под душный балдахин, где в столбах пробивающегося сквозь щели света летала пыль. Они обнимались, покрывшись испариной от жары и ощущения близости. Колеса поскрипывали, телега раскачивалась, рядом слышались голоса людей, удары хлыстов, лязг и грохот других повозок. Мир отделялся от них лишь тонкой ненадежной стеной — полотнищем кожи, покрывавшим повозку. И все же они были удивительным образом одни в этом странном мире качавшегося на ухабах душного полумрака. Они напряженно, жадно рассматривали друг друга, казалось, искра проскакивала между ними.

— Я так соскучилась. Я так ждала, — шепотом сказала Таис.

Александр кивнул, мол, я тоже.

— О, великий Зевс! Я умираю без тебя. — И слабая ее улыбка в мановение ока сменилась выражением отчаяния.

— Настоящая любовь не для слабых… Эй! Я всегда с тобой. Я всегда буду с тобой. Потому что мне с тобой хо-ро-шо. А сейчас, люби меня. Плакать будешь потом.

Он коснулся пальцем ее полуоткрытого рта: зубы были сухими, а губы мягкими и податливыми. Он поцеловал ее бьющуюся на шее артерию. Он услышал это биение — биение ее сердца, — и все остальные шумы и звуки мира затихли и исчезли, унеслись вместе с самим миром с его скрипящими колесами, прыгающей на ухабах телегой, запахами пыли, кожи и полыни.

…Таис встала и неуверенной походкой пошла к себе.

— Мама, а дальше читать?

Но она уже ничего не слышала. Эфемерная идиллия разрушилась, уступив место реальности. Птолемей смотрел ей вслед. «Не моя, даже без него не моя…» И с отвращением и стыдом отогнал эти мысли.

— Давай я дочитаю, малыш.

Птолемей любил двойняшек больше других детей. Его старшему сыну Птолемею Кераносу шел восемнадцатый год, остальные три сына и три дочери от Эвридики, дочери Антипатра, были тоже старше, чем дети Таис. Но не только в возрасте было дело. Мальчики были другие — нежные и любознательные; особенно Леонтиск много взял от характера Таис. Они чуть не погубили Таис, как странно. А если бы погубили, любил бы их Птолемей? Конечно, ведь это ее дети, ее лучший подарок ему. Таис не могла подарить ему свою любовь, но подарила детей. Себя она подарила Александру. Так распорядилась судьба. Она не объясняет, почему.

Таис читала, опустив усталые грустные глаза в книгу. А хотелось поднять их и увидеть Александра. Он любил, когда она читала ему вслух, любил смотреть на нее: как двигаются ее глаза под опущенными веками, шевелятся губы, реагирует лицо. Она отрывала глаза от строчки, их взгляды встречались, и они долго смотрели друг на друга, улыбаясь, а потом просто смотрели, нежно, в самую душу и… забывали мир. Сейчас, когда она читала в полнейшем одиночестве, ей хотелось почувствовать на себе его взгляд, поднять глаза и увидеть его любимое лицо. Но… Но… Но…

Не было никого. Никого. Нигде. Ни здесь, нигде. Его нет и никогда больше не будет. Он умер. Три года назад. Он умер три года назад. Его нет. Она одна — не в своей, не в их — в странной жизни. Что она делает в ней?

«Я должна умереть, чтобы всем стало легче жить. Я ведь для всех обуза; Птолемею мешаю наконец закончить на самом деле давно закончившуюся жизнь и начать новую. А ему давно пора! Мешаю полностью предаться войнам, государственным делам. Мешаю стать царем — он меня стесняется. Мешаю устроить личную жизнь, найти нормальную подругу — здоровую и любящую.

Геро мешаю воспитанию детей и спокойной жизни с Неархом. Неарх искренне сочувствует мне, а это может родить в его душе… никому не нужные чувства. Так она думает, и она права. Кроме того, ее печалит, что она всегда давала мне больше, чем получала взамен. А сейчас и подавно. За свои усилия она не получает даже простой благодарности. И Неарху-мореходу нечего сидеть в этих песках и думать, что жизнь проходит, когда столько еще можно в ней сделать.

Я вся осталась там, в той жизни, которой больше нет. Я всем в тягость, я никому не нужна, и мне никто не нужен. Никто! Никто?.. Мои бедные мальчики! Мои любимые детки! Он знал, что делал, это чудовище, знал, за какой колышек привязать меня… Знал, из какого прочного материала вьются веревки материнства.

Ах, Александр, ты хотел, как лучше… Все мы хотим, как лучше.

Только что из этого выходит…»

— …У меня нет сил, я хочу умереть.

— Что ты, а как же наши дети, они ведь любят тебя.

— У меня нет сил. Я не могу жить одна.

— Ты всем нужна.

— Это не жизнь.

— Жизнь — прекрасна.

Таис открыла глаза. Птолемей склонялся над ней. За окном ночь. Горел светильник, и мошки вились над ним. Пахло ее противным зельем.

— Ты пришла в себя? Слава богам.

— Ты тяжелый, мне трудно дышать, — с усилием, непослушным голосом пробормотала Таис.

— Извини. — Птолемей отстранился, оторвал от нее свои руки. — Ты металась…

— Неужели жизнь прекрасна?

— Жизнь такая, какой мы ее видим. Какими глазами смотрим на нее.

— И какими глазами смотришь ты? — горько и с вызовом спросила Таис.

— Я смотрю на тебя… На наших детей. На Нил, на солнце, на пирамиды, которыми и ты когда-то восхищалась, — они не стали уродливыми за эти десять лет. На новую белую прекрасную Александрию.

— Нет никакой Александрии.

Александрию она увидела через два года. Она привезла детей Птолемею и изъявила желание проделать путешествие по морю, может быть, в Тир. Смешно, в Тир. Значит, это называется третье путешествие в Тир, туда, где все произошло.

Птолемей гордо демонстрировал «свой» город — красивый, растущий. Таис знала, что ее ожидает. Она давно знала этот город по рассказам-планам Александра. Не только пил он на симпосионах, как стали болтать некоторые умники после его смерти, но еще и внушал свои мысли и идеи соратникам, объясняя и обсуждая нужное ему, разжевывал и вкладывал в их головы и волю так, что они принимали их за свои. Вот как Птолемей сейчас: «Я хочу, чтобы город был зеленый». Александр этого хотел. И добился своего.

— Вон там гавань и порт. Там царский дворец… дворец правителя, — поправился Птолемей. — А там — мусейон.

А Таис вдруг услышала голоса гетайров, архитектора, свой смех и веселый голос Александра:

— А там будет мусейон.

— И чтоб весь в зелени утопал, — с горящими глазами подсказывала Таис.

— Да, будет много фонтанов, бассейнов, цветов, — улыбался ей Александр.

— Да, чтоб на месте пустыни появился цветущий сад.

«Таис, Таис!» — это Птолемей вернул ее, нет, не в жизнь — жизнью как раз являлась эта фантазия, которую видела она одна. Он вернул ее в действительность, в которой она стояла, закрыв руками лицо.

В царском дворце, который Птолемей скромно именовал дворцом правителя, перед его покоями она увидела мраморную себя и узнала в ней ту Афродиту, которую делал с нее Динон в ее последний год в Афинах.

— Сколько денег и усилий стоило мне выкупить ее у Кефалинии.

«Такой я была в те дни, когда Александр узнал меня». Таис подошла к скульптуре, внимательно оглядывая ее со всех сторон.

— Значит, такой я была шестнадцать лет назад, — задумчиво произнесла Таис.

— И осталась прекрасной. Несмотря на годы и все перенесенное… — Птолемей потупился.

— Прошло шестнадцать лет…

«Такой узнал он меня — беззаботной, молодой. На берегу увидел меня, все понял про меня. А через четыре года в первый раз говорил со мной, смотрел в глаза, очаровал меня раз и навсегда. Разрезал хлеб, а я не поняла, что так связал он наши жизни, что с той минуты я навсегда принадлежу ему, а он — мне…»