Уложив детей спать, Таис и Геро тихонько разговаривали. Александр отправил Таис домой, пообещав поиграть с Багоем в шахматы и быть молодцом. Уходя, Таис выразительно посмотрела на Багоя и шепнула: «Смотри, чтобы он много не пил… разбавляй тайком». Она не зря боялась, царь пил ночи напролет в полном одиночестве.
— Он так изменился. Странно вспомнить, каким он был всегда веселым, переполненным жизнью…
— Да, бывало, зайдет в комнату — будто солнце вкатилось, — согласилась Геро.
— По-прежнему молчит, по-прежнему тень себя…
— Важно, что ты с ним.
— Я-то с ним, да он не со мной… — вздохнула Таис.
— Совсем не говорит с тобой?
— Говорит, но как будто не он и не со мной. Нет, «как будто» можно опустить. И самое ужасное — не о том, что его так мучает. Замкнулся. Нет у него доверия ко мне и нет доверительности, того ощущения, которое я раньше называла «мы так близки»… Абсолютное отчуждение. Ему неприятны мои прикосновения, мое присутствие. Я стала думать, что он никогда и не думал меня любить; я вынудила его, взяла измором, вечно бередила его совесть…
— Таис, что ты такое говоришь! — воскликнула Геро.
— Ему всегда нужен был только Гефестион, только он!
— Ты с ума сошла.
— Почему он так замкнулся? Он ненавидит меня!
— Таис, что ты! Он болен, бо-лен! У него нет сил. Вспомни себя — тебе жизнь была не мила после рождения детей, хотя на то не было никакой причины… А у него умер дорогой человек! Чувствуешь разницу? — Геро обняла Таис с тяжким вздохом. — Милая моя, если я во что-то верю, так это в его любовь к тебе. Скорее я усомнюсь, что я — это я, чем в том, что он тебя любит. Таис, ты просто выбилась из сил…
— Я не верю в богов, их нет, их нет! Иначе как бы они допустили такое? Я буду молиться любви, чтоб не сошел он с ума, — с отчаянием сказала Таис. — Иной раз очень он странный. Мне так страшно за него. И я не знаю, что делать… — Она опять заплакала.
— Ах, Афина-дева! Ему обязательно надо чем-то заняться, хоть чем. Правильно поступил Птолемей, что наплел ему про коссиев. И надо ему скорее сжечь тело Гефестиона, подвести черту. Я заметила, ритуалы помогают…
— Он тянет, он не может его отпустить.
— Да, он тянет. Бедный Александр, бедный Гефестион, какая злая судьба! Надо иметь терпение, больше ничего не остается, — только хоть как-нибудь перетерпеть…
Еще до зимнего похода на коссиев с Таис произошел неприятный случай. После тяжелого дня, когда ей опять не удалось «достучаться» до Александра, разбитая и отчаявшаяся, она пришла домой. Ее донимали бредовые мысли, что Александр ненавидит ее за то, что она жива, тогда как Гефестион умер, и со смертью друга умерла его любовь к ней. Все смешалось в ее голове; мучило как реальное горе, так и выдуманное больным воображением и расшатанными нервами. А страшнее всего тяготило проклятое одиночество, которое, кто бы мог подумать! опять нашло к ней дорогу…
Птолемей возился с детьми. Увидев ее, бессильно привалившуюся к дверному проему, он поспешил к ней, участливо спросил:
— Ну, как твои дела, милая, как ты себя чувствуешь?
— Ужасно, — призналась она с тяжелым вздохом, закрыла глаза и припала к нему устало, ища какой-то поддержки.
Ее утомленное, истощенное сознание рассеялось, затуманилось и унеслось в прошлое, в лучшие времена. Она отключилась. Уснула? Наверное, вот так — защищенно и вольготно — она чувствовала себя, когда сама была в возрасте своих детей, и ее брала на руки неизвестная загадочная мама. Так, спокойно и надежно, чувствовала она себя раньше, в прошлой жизни (которой никогда не было), когда ее обнимал Александр. Он брал ее на руки, обнимал нежно. Целовал сладко и жарко. Ласкал. Любил. Ни усталости, ни горя, ни всего этого ужаса, ни отчаяния, ни боли. Все плохое исчезало, а приходила радость, нега и покой. Так хорошо было, когда он обнимал ее, ласкал, любил…
Вдруг Таис испуганно открыла глаза — ее как будто окатили ледяной водой.
— Что ты делаешь, Птолемей? Ты с ума сошел… — Таис казалось, что она гневно кричит, а получилось тихо и удивленно.
Птолемей не реагировал, увлеченный своим сладким «сном». Это она поняла по его закрытым глазам, по тому счастливому выражению лица, которое она сейчас ненавидела. Она попыталась оттолкнуть его, высвободиться из под силы и тяжести, но не тут-то было. Да и он понял эти попытки по-своему, скорее, как поощрение, а не как борьбу. «О, боги, еще и это!» — подумала Таис почти с усмешкой.
— Птолемей, ты сошел с ума! — сердито сказала она, когда его натиск ослаб, а тело обмякло, устав от самой приятной для мужчин работы. Птолемей неохотно открыл глаза, и посмотрел на нее непонимающим взглядом: «Ты что?» Она оттолкнула его и отодвинулась в дальний угол ложа.
— Да что с тобой вдруг? Ты сама не знаешь, что ты хочешь. — Он сделал движение в ее сторону.
— Не прикасайся ко мне. Как ты посмел?
— Таис, ты повисла у меня на шее, — начал Птолемей вполне резонно, уверенный в своей невиновности.
— Ты попользовался мною против моей воли и еще обвиняешь меня? Улучил момент, когда я не в себе…
Птолемей убрал волосы со лба, задержав там руку. До него начал доходить смысл недоразумения.
— Я же тебя спросил, ты «да» сказала. Я думал, тебе этого хочется, — с досадой произнес он.
— Что ты там думал, — раздраженно огрызнулась Таис.
— Тебя, однако, трудно понять, — холодно заметил он. — Чего тебе хочется… То тебе меня хочется, то не хочется, то даже детей от меня хочется, то опять без всякой логики ничего не хочется.
— Как будто у меня нет других забот! Так еще все время надо быть начеку, чтобы кто-то не воспользовался моментом, когда у меня… нет сил, — со слезами в голосе проговорила она.
Птолемей исподлобья пристально смотрел на нее, на ее растрепанную кудрявую головку, на ее дрожащие пальцы, закушенные между зубами.
— Извини, я не сделал тебе ни больно, ни плохо, — примирительно сказал он.
— Я, я, ты думаешь только о себе.
— Да, я думаю о себе. У меня есть думы, у меня есть чувства… и желания. Я — живой человек.
Она ничего не ответила, только свернулась клубочком; слезы бежали по ее щекам.
— Иногда стоит принимать помощь от любого, кто готов ее дать. А я тебе не «кто-то» и уж, конечно, не враг. Никогда не был врагом, и не буду. А если ты так думаешь, то ты ошибаешься.
В соседней комнате возились дети — их дети.
— Па-па-па!
— Сейчас, Леосик, — крикнул Птолемей.
Таис поймала себя на мысли, что не узнала бы по голосу, кто это из детей. Да, дети знали своего папу лучше, чем маму. Таис не удивится, если они станут называть мамой Геро. Какой перевернутый мир — и все по его милости! «Этот ненормальный» — правильно его называет Гефестион. Называл. Ее опять словно ударили по голове. Гефестион, милый, милый! Как же так случилось, что ты ушел… Один человек, а как изменился мир! Перевернулся. Разбился. Почему это не кошмарный сон, а кошмарная явь?! Она опять застонала и заплакала.
— Ну, извини, детка, извини, я виноват, — услышала она голос раскаявшегося Птолемея, о существовании которого уже забыла.
— Какая ужасная несправедливость. Раньше всех уходят лучшие.
— Говорят, боги рано забирают тех, кого любят. Гефестион был его добрым гением. — Птолемей был рад, что мысли Таис пошли в другом направлении, и посчитал себя прощенным.
Таис, проводившая с Александром по нескольку часов в день, видела, как он «старается». Когда приходили офицеры с докладами или срочными делами, он становился другим. Таким же замкнутым и недоступным, но по-другому. Он брал себя в руки, собирался с мыслями. Слушал молча, не глядя собеседнику в лицо, скупо и равнодушно отдавал распоряжения, и Таис понимала, что он из одного только чувства долга старается проявлять интерес к делам и людям, которые его совершенно не интересуют. Правда, иногда он забывался, отключался посередине доклада, устремив в никуда застывший, полный безмерной тоски взгляд, и машинально перебирал браслеты на руке Таис. И Таис понимала, что у него сейчас нет ни сил, ни желания играть в этот театр, «стараться».
