Сентябрь-боэдромион выдался хороший — с теплой солнечной погодой. В лесистых заповедниках-парадисах водилось так много живности, что Александр и Гефестион отвели душу в охотах. В глухих уголках, особенно у водопоя, можно было встретить персидского леопарда, более мелкого и светлого, чем египетский, а также бурых и черных медведей.

— Такие мы ребята-македонцы, дикие варвары: земледелию предпочитаем охоту, а мирной жизни — военные походы, — шутил Гефестион.

С охотами Таис смирилась, так как видела, насколько устали и сдали за последние годы ее охотники. Она желала им любого отдыха, даже если ей самой эти узаконенные убийства животных были не по душе. Присутствие Таис часто сводило охоту к любованию прекрасной природой. Таис казалась такой довольной жизнью, какими желала быть вечно беспокойному Александру и явно утомленному Гефестиону. Ей хотелось, чтобы благодатная атмосфера золотых лесов, чистый ядреный воздух так же благотворно повлияли на них, как на нее саму.

— Я люблю этот край, — заметил Александр к большой радости Таис.

— У-гу. Мне он напоминает окрестности Приены, — добавил Гефестион, и Таис с Александром переглянулись.

Как он попал в точку, невероятно! Значит, и для него Приена оказалась чем-то важным.

— Пожалуй, здесь я чувствую себя лучше всего, — продолжил Гефестион. — Хотя я во многих местах был счастлив. — Он посмотрел своими удивительными глазами-каштанами на Александра. — Даже в проклятых снегах Гиндукуша! Холод, голод, о, боги, куда нас завел этот ненормальный? А он носится от одного обмороженного к другому, блестя глазками. И что же ты так радуешься? — Гефестион прибавил пару крепких слов. — И все какие-то крайности, — то пустыни, жара, то холод, вьюги, то бесконечные дороги — в белый свет. И ты, как дурак, с таким же блеском в глазах, за ним следом… А здесь хорошо, мне нравится здесь, — закончил Гефестион свою странную речь.

— А что ты хотел? Ты сам выбрал такую жизнь, — неопределенно заметил Александр, на что Гефестион усмехнулся:

— В общем-то да, с детства мечтал. С твоей подачи, конечно. Ты же умеешь увлечь. На всю жизнь… И за тобой ничего не страшно.

— И что ж, ты недоволен своею судьбой?

— Я не променял бы в ней ни одного дня. Но согласись, что это странно. Вот этими ногами обойти весь свет, вот этими глазами увидеть весь свет, вот этими руками воевать против всего света. Такое чувство, что я прожил не 32 года, а 132, не одну жизнь, а сто одну…

Александр пристально смотрел на Гефестиона и ничего не говорил. Таис же, тронутая ностальгией, оживилась:

— Я сейчас даже проклятую Согдиану вспоминаю с удовольствием. И вспоминаются какие-то другие вещи. Игра света и тени на холмах, колышущаяся степь… А какие там были закаты невероятные! Александрия Эсхата — красивое ты место выбрал на берегу реки, зеленое, живописное.

— А я от той реки только вражеские скифские костры хорошо запомнил. Красот не замечал — все больше смотрел, нет ли засады за этими холмами, — отозвался Гефестион. — Хотя, ты права насчет закатов. Такого огромного солнца я больше нигде не видел.

— А помнишь переход через «Персидские ворота»? — обратилась Таис к Гефестиону. — Горы мрачные, враждебные, а ты — былинка, ничтожество. Но мне вспоминается, какой веселый поток бежал среди угрюмых скал в глубине расщелины, как отражалось в нем зимнее солнце, и как противостоял он — жизнь — каменной мертвой вечности.

— Ты права, я понял тебя. Тогда все так интенсивно переживалось, что в воспоминаниях невольно все представляется в другом свете. Вот в сакских степях в погонях за Спитаменом уж до чего уродливый, безжизненный ландшафт, а с другой стороны посмотреть — было в нем величие грандиозности, — сказал Гефестион.

— А как газели рычали! — Таис и Гефестион, не сговариваясь, стали рычать друг на друга, пока на расхохотались.

— А я вспоминаю из согдийского времени один позорный факт. А именно — сайгаков, — признался Александр.

Им, великим охотникам, не удалось подстрелить ни одного сайгака. Эти животные были настолько пугливы, что убегали в степь, почувствовав приближение даже птички.

…Как приятно лежать на теплом мху, разглядывать блики солнца на листве и стволах, на паутине, слушать удивительную тишину леса, чуть-чуть нарушаемую легким шепотом листвы, стрекотом одинокого кузнечика, шелестом опавших листьев под быстрыми лапками редких птичек. Хороший день! Таис глядела сквозь листву на кусочек голубого неба и не думала ни о чем. И так приятно было это состояние полного покоя, отсутствия всяких мыслей и желаний. Видимо, его имел в виду Калан, когда рассказывал о сидящем под сикаморой Сиддхартхе, когда, после долгих поисков смысла жизни, на него снизошло просветление, и он стал Буддой. Значит, счастье — это полный покой? Отсутствие желаний? Почти засыпая, она все же сделала над собой усилие и повернула голову в сторону Александра и Гефестиона. Они давно спали, обнявшись, и каштановые волосы Гефестиона перепутались с русыми кудрями Александра.

Вернувшись в октябре-пианепсионе в свой прекрасный дворец в Экбатанах, Александр принес богам жертвы в благодарность за благополучие, ниспосланное ему и его народу. В честь Дионисий царь устроил спортивные состязания воинов, эфебов и мальчиков — будущих воинов. Днем время проходило в развлечениях, состязаниях, вечером — в возлияниях. Все бы отлично, но совершенно неожиданно и непонятно чем серьезно заболел Гефестион.

Сначала казалось, что он перепил или переел, и царь запретил ему участвовать в пирах. Его мучила жажда, рвало, лихорадило. Уже седьмой день его терзал непонятный недуг, и становилось все хуже. Он страшно ослабел. Александр навещал его по нескольку раз в день, ухаживал за ним, приставил к нему своего лучшего врача Главкия, приносил жертвы в храме Асклепия, моля богов послать другу облегчение и скорейшее выздоровление.

— Что с тобой, мой милый, что? На малярию не похоже. Сыпи нет, значит, не тиф. Ты же никогда не болел, — растерянно спрашивал он скорее себя, ибо Гефестион не мог этого знать, а в присутствии Александра сдерживал стоны, скрывая свое истинное состояние.

— Я скоро поднимусь, уже завтра…

Александр наклонился к нему, прижавшись лоб ко лбу, нос к носу, глядел глаза в глаза.

— Помнишь, когда я был мальчишкой и меня мучил страх или какое-то горе, ты так ложился ко мне, и вся напасть из моей больной головы переходила в твою. Пусть твоя болезнь перейдет в меня… Поделись болезнью, — говорил Александр сквозь слезы, которые не мог сдержать.

— Все обойдется, — шепотом обещал Гефестион, и Александр долго смотрел на него полными сострадания глазами.

— Что ты чувствуешь?

— Усталость, — шептал Гефестион.

— Тогда поспи. Я приду через час. Или мне остаться?

— Нет, я посплю.

— Если не помогают лекарства, то сон помогает всегда. — И он снова наклонился над ним, осыпая поцелуями его лицо и руки.

— Ну, иди же, иди… — с трудом проговорил Гефестион.

— Я не могу от тебя оторваться.

— Я всегда с тобой.

— Да. Мы с тобой — одно целое. Я не хочу уходить! — простонал Александр.

— Иди, так надо. Так должно быть…

Но Александр медлил. Он снова наклонился над ним, прижался щекой к его щеке:

— Ты знаешь, как я люблю тебя.

— Да.

— Спи, мое сокровище. — Он поцеловал его воспаленные глаза.

— Не плачь обо мне, Александр, — с трудом выдавил из себя Гефестион. Его подбородок дрожал, и он закусил губу, пытаясь скрыть это.

— Я не могу оставить тебя в таком состоянии! — взмолился Александр.

— Иди, мне надо быть одному, — ответил Гефестион. — Иди, время, — твердо прибавил он.

Александр кивнул, но все же медлил, в последний раз взял его руку, поцеловал косточки, пальцы, ладонь. Горячие пальцы Гефестиона в последний раз скользнули по его лицу.

Александр сидел на трибуне, глядел мимо соревнующихся детей, углубленный в свои беспокойные мысли, и судорога проходила по его лицу. Трибуны же ликовали, наблюдая за старающимися изо всех сил ребятами. Таис издалека с тревогой следила за Александром и решила подойти. Царь поднял к ней растерянные глаза и заговорил без предисловий, как будто продолжая начатый с собой разговор: