— Что с Абулитом? (Сатрап Сузианы)

— Казнен…

— А Атропат? (Сатрап Мидии)

— Оправдался.

— Сколько нам пришлось пережить за последние месяцы, сколько испытаний и потерь подбрасывала нам жизнь — поневоле падешь духом… Хватит! Самое время нам подбросить жизни что-нибудь приятное. Она нам — гадости, а мы ей — радости. Лучше свадебное веселье, чем плаха или погребальный костер Калана, — примирительно сказала Таис.

Старый Калан, пришедший с Александром из Индии, стал болеть, слабеть и все чаще заговаривал о добровольном уходе из жизни, о самосожжении. Александр сначала и слушать его не хотел, так полюбил он этого чужого по культуре, но близкого по духу человека. И все же настойчивость Калана победила. Он, всю жизнь боровшийся с плотью, не мог вынести мысли, что она все же победит его дух, и ему, как всем, придется окончить жизнь в полной немощи и страданиях. В конце концов царю пришлось уступить силе убеждений удивительного индуса. Армия, вооруженная как на парад, отдала боевым кличем честь взошедшему на костер Калану. Он и в огне остался неподвижным и невозмутимым. Говорили, последними словами Калана были: «Встретимся в Вавилоне», значение которых никто не понял. Александра этот акт самосожжения потряс.

Мысль о Калане в голове Таис сменилась мыслью о другом необычном друге Александра — Сисигамбис. Вот уж удивительная пара — духовные отец и мать Александра. Какое странное переплетение судеб! Таис только сейчас поняла тот странный взгляд Сисигамбис в храме Афродиты-Астарты, где они случайно встретились. Персиянка как будто просила прощения за то, что ее внучка претендует на место, принадлежащее одной Таис. Ах, милая Сисигамбис! Как будто я не знаю, что все мы — и ты, и я, и твоя внучка — не более, чем игрушки в руках Александра. Да и он сам — лишь пешка в сложной игре, которую играет с ним непредсказуемая судьба. Даже бессмертные бессильны перед ней. Наши возможности так иллюзорны!

Не зря написал Александр когда-то: «…я люблю представлять себя свободным человеком…» Написал в одном из многочисленных любовных писем, существование которых давало право Таис чувствовать себя избранницей судьбы, счастливицей, каких нет на свете!

Забыв о Птолемее, она пошла к своим заветным шкатулкам, где хранилась летопись ее жизни, неопровержимые доказательства их принадлежности друг к другу, его письма, где каждое слово от сердца и чистая правда — его голос, его душа, его любовь. Безошибочно открыла нужную шкатулку, нашла искомое. Вот, здесь…

«Я люблю представлять себя свободным человеком. Как будто я могу поступать по своему разумению и чувству. Представлять, что я не зависим ни от воли богов, ни от жизненной необходимости. Это обман, но я люблю так искренне думать. Что в жизни не обман? Надо просто уметь убедительно обманывать(ся). Представляя себя свободным, я становлюсь счастливым (и свободным?). Одинок ли я? Да, в той степени, в какой одинок любой. Хотя есть пара человек, которые меня радуют, которыми я важен сам по себе, которые меня не предадут. Это много. В моем положении это просто роскошь, подарок судьбы! Я очень счастлив этим. А остальное окружение — чем ближе, тем ненадежней. Посмотри, Гарпал, друг детства, какой хитрый да алчный стал, все норовит меня обмануть. Но я ему прощаю, потому что он — друг, да еще детства (как можно!), потому что знаю о его алчности, знаю, чего ждать. А назначь на его место человека, который покажется тебе верным, он тебя предаст точно так же, так как быть возле денег и остаться честным не удавалось еще никому. Так вот, предаст, жалко будет, удар, разочарование. Лишний раз берегу себя от разочарования. Все это — суета. Все это — неважно. Пустое, пустота. Нельзя ставить свою жизнь в зависимость от этого. Жизни жалко. Суету надо терпеть. В ее потоке иногда случаются интересные моменты. Что-то прекрасное, как всплеск или вспышка. Вдруг вижу картину — мама с Клеопатрой в саду на скамейке, болтают, как подруги. Ты от мышки на стул заскочила, верещишь, как поросенок. Гефестион с Буцефалом разговаривают… И мое сердце расцветает. Не грусти. Все пройдет — останемся мы. Не грусти, все еще будет…»

Таис закрыла глаза, из которых катились слезы, и опустила голову на ладонь. Птолемей, невольный свидетель этой чужой, запретной жизни, смутившись за свое преступное подглядывание, понуро вышел из комнаты. Таис вздохнула тяжело, вытерла слезы и дочитала это, написаное в Согдиане, письмо.

«Я не могу себе представить, как бедна и пуста была бы моя жизнь без тебя. И, знаешь, что? Тебя не могло не быть в моей жизни. Моя жизнь с тобой — это самая свободная из всех моих жизней, самая счастливая. Я благодарю тебя, мое сокровище. За понимание, терпение, любовь, счастье бесконечное и незаслуженное. За то, что ты принимаешь меня со всеми моими недостатками и сложностями и отдаешь мне себя. Навеки твой, бесконечно любящий Александр».

Бесконечно любящий, а в данный момент снова жених, появился еще в тот же вечер.

Войдя в ее красную комнату (стены были обтянуты драгоценной тирийской алой тканью), он застал Таис сидящей в ожидании за накрытым для ужина столом. Задержавшись в дверях, он попытался издалека в полумраке разглядеть выражение ее лица. Она сидела, подперев голову рукой, и спокойно смотрела на него.

— Ты уже в курсе… — не то спросил, не то сказал он.

Она промолчала.

— Судя по тому, что ты не встречаешь меня со скалкой в руках, я смею надеяться… — Он медленно улыбнулся и протянул к ней руки.

Таис, задохнувшись от счастья, как подхваченная порывом ветра былинка, понеслась к нему, не чувствуя ни себя, ни мира вокруг. Он закружил ее, смеясь, и они повалились на кровать, обрывая ширмы алькова и опрокидывая стоящие вокруг фрукты и цветы. Бурно и радостно утолив любовный голод, они постепенно обрели дар речи, зрения, слуха, чувство земного притяжения и ориентации в пространстве.

— Ты, наверное, голоден, мой милый. Ты ел сегодня?

— Утром, да, ел, точно.

— Что же ты вечно такой беспризорный — голодный, усталый. Совсем себя не жалеешь.

— Да я занят был… Хотел побыстрее переделать все неприятные дела. Но их не переделаешь.

Таис принесла ему еду в постель; перепелок, которых он особенно любил, овощи, напитки на золотом подносе. Села напротив, скрестив ноги, и смотрела, улыбаясь, как он ест.

— Кто тебе сказал, Птолемей?

Таис кивнула.

— Извини, детка, моя вина, мне надо было найти время поговорить с тобой. Ты очень расстроилась?

— Я плакала сегодня, но не из-за этого.

— Плакала?

— Я понимаю тебя, Александр. И, конечно, не ревную. Ревность — это привилегия Гефестиона. Я не имею ни права, ни основания. Я понимаю тебя и поддерживаю во всем. Видишь, какая я стала благоразумная? Я перечитала твое письмо «Я люблю представлять себя свободным человеком». Потому я плакала.

Александр кивнул:

— Я помню это письмо. Оно писано не в лучшие времена. Тогда мне приходилось «представлять» больше, чем обычно. И еще кое-что связано с этим письмом, о чем ты не знаешь, — сказал он после некоторого раздумья и серьезно посмотрел ей в глаза. — Я написал его и отправил, а ночью мне снится сон: Леонид, такой странный… говорит мне во сне: «Береги Таис, ты у нее один». А мне удивительна его серьезность, и я пытаюсь шутить: «Конечно, а как же ты, Леонид?» А он отвечает: «А меня больше нет среди живых». Я проснулся и не мог больше спать. А утром узнал, что его отряд попал в засаду, и Леонид погиб смертью героя. Его последняя забота была о тебе.

— И о тебе… — прибавила пораженная Таис и прижалась к Александру.

— Золотой был человек, редкий. Редкие люди и встречаются редко. Я часто думаю о нем… — они замолчали надолго, крепко обнявшись.

— Ну, а теперь о хорошем, — оживился-таки Александр. — Поедем летом к морю, детка.

— О!

— Надо заняться дельтой Тигра и Евфрата, выходом в залив. Судоходны ли они до конца и, если нет, что можно сделать для этого. Я думаю, надо пересаживаться на корабли.

— О! Далеко идущие, то есть далеко плывущие планы?