Тонкая нервная организация была у него наследственной. Друзья вспоминали о Всеволоде Гаршине: «Плакал от умиления и восторга» при чтении «Евгения Онегина». Узнав о предстоящей казни народовольцев, «рыдал, дошел чуть не до обморока». После ссоры с матерью «не мог сдержать слез, ими захлебнулся». В семилетнем возрасте Владимир пережил потрясение от самоубийства отца — Георгия Михайловича Гаршина, застрелившегося почти на его глазах. В 1930 году он схоронил свою двоюродную сестру, Наталью Евгеньевну Гаршину-Энгельгардт, повторившую смерть их дяди Всеволода Михайловича Гаршина в 1888 году, случившуюся через несколько месяцев после рождения Владимира Георгиевича и потрясшую всю мыслящую Россию.

Гаршин в полной мере ощущал ту страшную интенсивность духовной и душевной жизни, которая сжигала Ахматову, и одновременно чувствовал на себе гнет ее раздражительности, легко вспыхивающего гнева, мании преследования, обострившихся в страшные месяцы ожидания приговора сыну.

— Поймите же, Володя! Я не человек сейчас. Я — машина для страданий. И если я упрекаю вас за невнимательность ко мне, так это оттого, что все внимание мира не заставит меня забыть о сыне. Я больна! Я не в себе! Уйдите! Уйдите! — Она разбросала таблетки, принесенные Гаршиным. Выбила у него из рук стакан с каплями валерианы.

Он рухнул на диван, уронил голову в ладони. Скорбные всхлипы остановили истерику Анны.

— Милый, я знаю, я мучаю вас раздражительностью! — Анна обняла вздрагивающие плечи Владимира. — Я распущенная истеричка! Если хотите — это диагноз. Я хорошо помню моменты, когда оступалась — я лгала, была эгоисткой. Моя проклятая память уничтожает меня, казнит ежесекундно… Простите…

Он повернул к ней мокрое от слез лицо, взял за руки, покрыл худенькие кисти поцелуями.

— Вы — моя радость, моя жизнь… Без вас… — Он всхлипнул, закрыл глаза платком.

Гаршин успокоился, выпив принесенного Анной чая, но какая-то гнетущая мысль все еще не покидала его.

— Выслушайте меня, Анна… Терзаю себя я сам. Я понимаю, что теперь, сейчас обязан быть с вами, совсем с вами, только с вами. Но честное слово, без всяких фраз, прийти к вам я могу только через преступление. Верьте мне, это не слова. Хорошо, я перешагну, я приду. Но перешагнувший я вам буду уже не нужен!

— Не можете перешагнуть через страдания жены? Не можете отвоевать свободу? — Анна нарочито рассмеялась. — Нет, дорогой мой, об этом не беспокойтесь. Судьба распорядится сама, кому и с кем быть… Знаете, недавно я встретила цыганку, и она совершенно определенно предсказала мне, что вы будете любить меня до самой смерти. Вы — именно вы!

Да, Анна верила цыганкам, снам, предсказаниям, своим предчувствиям. То, что сбывалось, вносилось в анналы доказательств ее магической власти. Как точно это углядел в ней тогда Амадей…

Страдающий от невозможности «перешагнуть» через мучения жены, грозившей убить себя, Гаршин тем не менее не заронил в Ахматову и тени сомнения в своей верности ей. Два года он, выбиваясь из сил, старался поддержать Анну: как и обещал — «носил ее на руках». Обеспечивал ей прокорм, таскал в муфте горячие судки с едой из больничной столовой, следил за здоровьем, переписывал стихи для так и не состоявшейся публикации в «Московском альманахе». А главное — был рядом, поддержкой и спасением от одиночества.

В июле 1940 года Ахматова подарила Владимиру Георгиевичу свою фотографию, сделав на обороте надпись: «Моему помощному зверю Володе. А.».

В пятьдесят два года Анна Андреевна, считавшая Гаршина своей последней любовью, подводила итоги женских побед. Поклонники, возлюбленные, мужья, бесконечные предложения руки и сердца со всех сторон (Пастернак, по ее словам, делал предложение семь раз). Список внушительный, ускользала от ее внимания лишь одна интересная закономерность. Все они бросались в водоворот страсти к Северной звезде, Клеопатре Невы, победительнице жизни, влюбившись издали, — в ее необычный облик, стихи, создававшие образ женщины чрезвычайно утонченных чувствований, удивительной душевной глубины, теплоты — той, которая может стать главным смыслом жизни. Вблизи же открывались и сопутствующие качества: раздражительность, мрачность, властность, безапелляционность, капризность. Кроме того, она умела безоглядно влюбляться, но не преданно любить. Не умела жертвовать собой, растворяться в любимом, как могло показаться по исповедальным стихам. Ее способность увлекаться новыми объектами, отработав и выбросив из своей жизни старый «материал», тоже не способствовала верности избранника. Гумилев понял, как просчитался в выборе невесты, уже в медовый месяц. Опытный донжуан Чулков изначально не заблуждался в характере привязанности своей пассии и умел получать удовольствие от того, что представляла из себя Анна Андреевна в непосредственной близости. Недоброво — святая доверчивость — нарвался на предательство, как на пехотную мину. Полнокровному оптимисту Анрепу быстро надоели немощность и нытье его возлюбленной — благо что свидания бывали редки. Шилейко вообще в жизнь Анны занесло случайным ветром. Терпеливый Пунин (с перерывами) держался несколько десятилетий. А с Гаршиным Ахматову развела сама история.

В последние месяцы накануне новой страшной войны Ахматова посетила Москву. Гостила у Ардовых на Ордынке. Больше всех в этом гостеприимном семействе она дружила с красавицей актрисой Ниной Антоновной Ольшевской и ее старшим, от первого брака, сыном-киноактером — Алексеем Баталовым.

Здесь произошла ее первая встреча с соперницей — Мариной Цветаевой. Правда, Анна Андреевна Марину своей соперницей не считала, тему соперничества подняло время. Но это позже, а пока Марина для Ахматовой — навязчивая, чрезмерно экспансивная дама со специфическими, слишком аффектированными приемами письма. К знакам дружбы и преклонения с ее стороны Анна Андреевна относилась крайне пренебрежительно. С 1916 года Марина Ивановна не раз посылала посвященные Ахматовой восторженные стихи, которые адресатка оставляла без внимания. Цветаева, упорно навязывающая свою дружбу Ахматовой, кажется нам сегодня несправедливо обиженной. Ни по какой иной причине не стала бы искать сближения с Ахматовой чрезмерно гордая Марина Ивановна, кроме одной — самой истинной, близкой к влюбленности очарованности ее поэзией. Увы, чрезмерная экспансивность Марины была категорически противопоказана Ахматовой. Стихи Цветаевой ей чужды — бурные взрывы эмоций, переходящие в крик строфы, и «рваный» язык раздражали. Раздражала и сама Марина Ивановна — московская звезда, беспардонно афишировавшая свои скандальные связи не только вызывающим поведением и в письмах «всему свету», но и в мгновенно распространявшихся стихах. Неприятен был и роман Марины с Мандельштамом в 1916 году, о котором говорили и в Петербурге. Из Европы от Цветаевой к Ахматовой летели длинные, захлебывающиеся в обожании письма с приложением детских Алиных стихов. Особенно она старалась, выражая соболезнования по поводу гибели Гумилева. Тяжко вздыхая, подавляя раздражение, Анна Андреевна отвечала коротко и сухо. И вот — Цветаева вернулась в Москву из эмиграции. Муж в тюрьме, дочь в ссылке, жизнь загнала в угол — Марину держат на плаву остатки воли и ответственность за жизнь сына-подростка. Казалось бы, этих женщин должно объединять многое…

В доме Ардовых произошло короткое знакомство с холодными общими разговорами и быстрым уходом Ахматовой — она торопилась на спектакль.

Не удовлетворенная таким общением, Марина попросила Анну Андреевну о личной встрече. На следующий день две легендарные женщины, наконец, оказались одни в маленькой уютной комнате, которую всегда занимала Ахматова у Ардовых, приезжая в Москву.

Разговор длился полтора часа. Цветаева вышла из комнаты с пунцовым перевернутым лицом и тут же ушла, отказавшись от предложенного хозяевами угощения.

Позже Ахматова записала: «Когда в июне 1941 я прочла М.Ц. кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41-м году писать об арлекинах, коломбинах и пьеро». Речь, видимо, шла о набросках первой части «Поэмы без героя» «Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть», где в сцене потустороннего маскарада кружат давно ушедшие персонажи «ахматианы».