Однако Ясмина была рядом и, судя по всему, намеревалась задержаться в доме надолго. Проведя в нем несколько дней, она приступила к переговорам о прекращении аренды своей квартиры, и уже через неделю мы позаимствовали у Дрю машину и перевезли все ее немалое имущество ко мне, оставив в прежнем жилье Ясмины только крупную мебель. Дом, мой дом, когда-то столь прекрасно просторный, столь совершенно продуманный, наполнился ее вещами. Принадлежавшие ей произведения искусства оккупировали телевизионную. Ее одежда вторглась в мой шкаф. В кухню водворилась пятипрограммная кофеварка, а с нею – все те кастрюли и сковороды, которые были когда-то орудиями моего ремесла. И хотя она твердила о своей готовности выбросить все, что я сочту ненужным, ни одного свидетельства этой готовности я не видел, совсем наоборот. Я стиснул зубы в предвкушении агрессивного переустройства дома.

– Можно задать тебе вопрос?

Я торопливо перевернул диссертацию текстом вниз, крутнулся вместе с креслом:

– Да?

– По-моему, в спальне наверху был ковер.

– Верно.

– Ты его выбросил?

Я помолчал.

– Нет, перенес в библиотеку.

– Так я и думала. Я же помню, в ней какой-то другой лежал.

– Вот от него я как раз избавился.

– Почему?

– Он… его прожгли сигаретой. Насквозь, дыра получилась.

– Это когда же?

– Во время вечеринки. И вином залили.

Я развел руки в стороны, показывая размеры винного пятна.

– А я ничего такого не помню.

– Ну, значит, не помнишь.

– Ладно. Хотя мне все равно непонятно, зачем его было выбрасывать. Все это вещи поправимые, а ковер был совершенно прекрасный. Но там ведь еще пара кресел стояла, верно?

– Просто мне не хотелось возиться с ним. И я его не выбросил – продал.

– Так что насчет кресел?

– Кресла… кресла в чистке.

– Ну, одно – это я еще понимаю, но не…

– Послушай, ты оторвала меня от работы.

– О. Извини.

И она закрыла дверь.

Я полагал, что на том разговор и закончился. Но нет. Через несколько дней Ясмина остановила меня, направлявшегося на кухню.

– Можно поговорить с тобой кое о чем?

– Ладно.

Она отвела меня в гостиную.

– Эти шторы…

– Шторы?

– Я уже говорила тебе, в передней части дома должно быть светлее. Нет, правда. Не можешь же ты предпочитать такую вот темноту.

– Мне она не мешает.

– Тут как в склепе. У меня ужасно устают глаза.

– Не знаю, что тебе сказать. Читай в другом месте.

– Где?

– На кухне. Наверху. Не знаю. Или купи настольную лампу.

– Дело не только в свете, тут еще и холодно. Вот, видишь, – она потянула за кончик шарфа, которым была обмотана ее шея, – это в доме-то.

– Потому я и поставил в телевизионной обогреватель.

– Я же не могу там все время сидеть.

– Я правда не знаю, что тебе сказать. Дом старый, все в нем старое, точно так же все было, когда я в нем поселился.

– Может, попробуем хотя бы смету ремонта составить?

– У меня нет таких денег.

– Составление сметы ничего не стоит.

– Ясмина, – сказал я. – Какой смысл составлять смету, если я знаю…

– Так ты же ничего не знаешь, в том-то все и дело.

– Я знаю, что…

– Не злись, пожалуйста.

– Я не злюсь.

– Ладно, – сказала она. – Но все-таки.

Молчание.

– Что? – спросил я.

– Может, мы решим что-то со шторами?

– Мне казалось, мы уже решили.

– Хорошо, ты просто послушай меня. Это обойдется не больше чем в пару сотен. Подумай. Разве не хорошо будет заменить это затемнение чем-то посветлее? В магазине «Домашняя реставрация» продают такие вуалевые…

– Прошу тебя, давай оставим эту тему.

– Я не понимаю, почему тебе так не по душе…

– Я не хочу, чтобы в мои окна заглядывали.

– Да кто в них станет заглядывать?

– Кто угодно.

– Джозеф. Ну правда, ты какой-то… нет… нет… подожди. Ты опять злишься.

– Я не злюсь.

– Я же вижу, злишься.

– Мина. – Я прижал кулак к влажному лбу, по вене на виске точно огонь пробегал. – Я не могу… не хочу заниматься этим сейчас. У меня работа, я не очень хорошо себя чувствую…

– Что с тобой?

– Ничего. Все в порядке. Пожалуйста, извини меня, пожалуйста.

– Джозеф…

Я неподвижно сидел за письменным столом моего кабинета и слушал, как она поднимается по лестнице.

Почему она задавала мне именно такие вопросы? Столько вопросов о ковре, о креслах? Она что-то знает? Пытается вывести меня на чистую воду? Я приказал себе оставаться рациональным: просто ей хочется сделать дом своим, наложить на него собственный отпечаток, только и всего. И все равно я не могу вести подобные разговоры, просто не могу. Я и раньше-то был несилен в том, что принято называть легкой светской беседой, а теперь она меня и вовсе убивала. Если Ясмина и дальше будет изводить меня… На какой-то миг я задумался – не порвать ли мне с ней? Но как? Мне удалось вернуть ее, после стольких месяцев. Я же этого и хотел. Разве не следует мне петь и плясать от счастья? И от благодарности? Она два года содержала меня, не задавая никаких вопросов. А я думаю о том, как бы выставить ее на улицу. После всего, что она пережила, после жертв, которые принесла, – ради меня.

С другой стороны, думал я, если бы она просто исчезла, нам обоим стало бы легче.

Я увидел в окне свое отражение. Щека под глазом была красной, лоснящейся – такой, точно я ее отлежал.

– С возвращением, – сказала Линда Нейман.

– Спасибо.

Изображать тактичность она не потрудилась – секунды три-четыре разглядывала мое лицо, а затем предложила мне сесть и откатилась к кофейной машине.

– Кофе?

– С удовольствием.

Когда она повернулась ко мне спиной, я расстегнул воротник рубашки (слишком тесный) и проверил, на месте ли марля. Марля была на месте, а это означало, что либо Линда таращилась на саму марлю, либо краснота успела расползтись за ее пределы, в чем я сомневался, потому что за два часа, прошедших с тех пор, как я приладил на щеку свежую нашлепку, этого произойти не могло. Да и в любом случае, глазеть на меня вот так было наглостью с ее стороны. Должна бы и понимать это – на саму, наверное, всю жизнь глазели. Этого я ей говорить, разумеется, не стал. Просто сухо улыбнулся и сказал, что цельное молоко меня тоже устроит, спасибо.

Пока она готовила нам кофе, мы болтали о новостях отделения. Мне вдруг пришло в голову, что когда-то давным-давно я сидел в этом самом кресле, охваченный чувством, что меня поджаривает на вертеле та самая женщина, которая теперь поставила на стол две украшенные печатью Гарварда чашки, протянула мне банку сухих, осыпанных миндальной крошкой и фенхелем печеньиц и поинтересовалась, слышал ли я о предстоящем коллоквиуме, посвященном работам Энскомб.

– Строго говоря, вы в список его участников не внесены. Но, полагаю, я просто обязана позвонить на сей счет в полицию кампуса.

– Вы очень добры.

– Вот в чем меня давно уже не обвиняли. – Она улыбнулась, опустила ладонь на стопку печатных страниц: – Хорошо. К делу. Это действительно ваша работа?

– Действительно, – ответил я.

– Потому что, читая ее, я волей-неволей гадала, не подменил ли кто Джозефа, которого я знала, роботом, который выглядит и разговаривает совершенно как он, но умеет писать более-менее достойно и убедительно.

Воспроизвести интонацию написанного Альмой было далеко не просто. В ее тексте присутствовала легкость, ироничность, которой она сама отличалась в жизни, – качества, едва ли не противоположные тому туману, который я напускал годами. Переводя написанное ею, я пытался избавиться от присущей моему слогу в целом расплывчатости, однако добиться этого мне удавалось лишь на несколько минут, да и то ценой неимоверной концентрации мысли. Тем же, примерно, я занимался и сейчас – норовил изобразить живость и непринужденность, хотя на деле был выжатым чуть ли не досуха и испуганным.