– Стало быть, вы присматривали здесь за хозяйством?

– Что-то вроде того.

– А точнее?

Я рассказал ему про объявление.

– Наверное, вы здорово ей помогали, раз она решила поселить вас здесь.

– Мы очень сблизились.

– Что значит «сблизились»?

Я молча смотрел на него.

– Ваши отношения носили сексуальный характер?

– Виноват?

– Вступали вы с мисс Шпильман в…

– Нет-нет. Конечно, нет.

– Хорошо.

– Поверить не могу, что вам вообще пришла в голову такая мысль.

– Это вопрос, – сказал он. – Не более того. Вы на него ответили, тема закрыта.

Пауза.

– Она когда-нибудь заговаривала о самоубийстве? – спросил детектив.

Я покачал головой.

– У нее была депрессия?

– Думаю, да, – наконец сказал я. И, чуть подумав: – Не знаю.

– Но вы ведь сказали, что она болела.

– Альму мучили страшные боли. Поговорите с ее врачом, она расскажет вам больше моего. Полетт Карджилл. На кухне есть ее номер.

Он что-то записал в свою книжечку.

– А теперь расскажите о том, что было после того, как вы появились здесь.

Я рассказал.

– Записку вы читали?

Я кивнул.

Он отлистнул назад несколько страниц записной книжки:

– «То, что я делаю, я делаю по собственной воле. Кому и понять это, как не Вам?»

– Это ссылка на наши разговоры, – объяснил я.

– О самоубийстве?

– О свободе воли.

– Ага, – пробурчал он. И спросил: – Существует ли что-нибудь еще, о чем вы хотите мне рассказать?

– Почему же вы не позвонили в полицию раньше?

– Он сказал, что припишет все мне, назовет это моей идеей.

– А она ваша?

Меня передернуло:

– Нет.

– Хорошо.

– Решительно – нет.

– Спокойнее, спокойнее.

– И если честно, я нахожу оскорбительным…

– Спокойнее.

– Я заботился о ней. Готовил ей еду и часами…

– Это всего лишь вопросы.

– Хорошо, но мне не нравится то, что они подразумевают.

– Они ничего не подразумевают, – сказал он. – Я просто задаю вопросы.

– А я на них отвечаю, ведь так?

– Вот и прекрасно, – сказал он. – Стало быть, мы оба выполняем нашу работу.

Молчание.

– Продолжайте, – сказал он.

Молчание.

– К тому же и Альма не желала, чтобы я что-нибудь говорил.

– Почему?

– Не знаю. Думаю, хотела защитить его.

– От чего?

– По-моему, у него уже были неприятности с полицией.

– Тем больше было причин сообщить нам о том, что он задумал.

– Я ей именно так и сказал.

– Но…

– Но она не принимала его слова всерьез.

– А вы принимали.

Я помолчал.

– Трудно сказать.

Полицейский приподнял брови.

– Если бы вы слышали его, то поняли бы, о чем я.

– Напомните мне, почему вы уезжали из города.

– Ездил домой, на семейное торжество. Я же вам говорил. Можете позвонить кому угодно, там было человек пятьдесят. Позвоните в церковь. Отцу Фреду Хэммонду. Позвоните моим родителям.

– Угу.

– Послушайте, вы должны поговорить с ним. С ним. С Эриком. Не со мной. Если кто-то с ней что-то сделал, отвечает за это он.

– А, так вот что вы думаете? Кто-то с ней что-то сделал?

– Я не знаю. Откуда мне знать? Не знаю. Я сказал «если».

– Ладно, хорошо. Вы не знаете, сделали с ней что-то или нет. Но если сделали, то он, а не вы. Так?

– Так.

– И идея насчет того, что с ней сделать, принадлежала не вам.

– Правильно.

– О’кей. Хорошо, что мы это прояснили. – Зителли потер пальцем нос. – Так, давайте на секунду остановимся, присмотримся к тому, что у нас получается. Значит, в начале нашего разговора вы сказали, что ее мучили боли…

– Да.

– Ее мучают боли, начинается депрессия, она оставляет записку самоубийцы. Хорошо. Но с другой стороны, вы хотите, чтобы я исходил из того, что ее убили, а сделал это он…

– Я не хочу, чтобы вы из чего-то исходили, я…

– Так что же произошло – самоубийство или убийство?

– Не знаю.

– Но ведь какое-то мнение у вас должно быть.

– У меня его нет. Я говорю гипотетически. Я… прошу вас, мне достаточно тяжело и без всего этого.

Он поднял перед собой ладони:

– Я только повторил сказанное вами.

– Ничего такого я не говорил. Я сказал: разберитесь в этом. Послушайте, я просто пытаюсь помочь вам.

– И я это очень ценю, будьте уверены. Ну хорошо, допустим, я с ним поговорю…

– Правда?

– Что?

– Вы собираетесь поговорить с ним?

– Это зависит…

– От чего?

– Много от чего. Но допустим, я с ним поговорю. Что он мне скажет?

Я вздохнул:

– Что все было задумано мной.

– А именно?

– Все, что случилось.

– Однако, что именно случилось, вам не известно.

– Но разве весь смысл расследования не в этом? Не в выяснении того, что на самом деле случилось?

Детектив пристально смотрел на меня.

– Похоже, для вас это очень важно.

– Я…

– И вы здорово завелись.

– Да, для меня это важно. Конечно, важно. И я вовсе не завелся. То есть завелся, конечно, но не завелся.

– Ну хорошо.

– Я к тому, что и вы завелись бы на моем месте, если бы вам пришлось сносить это.

– Что именно?

– Допрос.

– Вы думаете, у нас тут допрос происходит?

– А разве нет?

– Ладно, давайте взглянем на это так, – сказал он. – Допустим, к примеру, что ничего не случилось…

Так мы и ходили кругами, проведя два часа в одуряющих онтологических играх, и наконец я схватился руками за голову.

– Прошу вас, давайте прервемся.

– Нет ничего проще.

Зителли прошелся по библиотеке, осматриваясь.

– Хорошие вещи, – сказал он.

И тут я вспомнил.

– Что с ее диссертацией? – спросил я.

– С чем?

– С диссертацией. Она оставила ее на кровати, для меня. Об этом сказано в записке.

– А, вон вы про что… Мне придется забрать ее.

Я резко выпрямился в кресле:

– Зачем?

– Хочу посмотреть, что там к чему.

– Она же ее мне оставила.

– Не волнуйтесь, я вам ее верну.

– Когда?

– Когда просмотрю.

– Это работа по философии, – сказал я. – И ничто иное.

– Значит, я смогу вернуть ее без задержки.

Продолжая спорить, я лишь навлек бы на себя новые подозрения, и все же то, что полиция изымает в качестве улики научную работу пятидесятилетней давности, казалось мне совершенным абсурдом.

– Она и написана-то по-немецки, – сказал я.

Он пожал плечами, пересек комнату, остановился перед каминной полкой.

– Это Ницше?

Оставшись наконец в одиночестве, я поднялся в ее спальню. После ухода полицейских там все было вверх дном. Утреннее солнце высвечивало еще сохраненный простынями оттиск ее тела.

А вот дальше все заволоклось туманом.

Целые дни я проводил в безделье. Не следил за собой. Не читал. То немногое, что я ел, извлекалось мной из консервных банок. Рябые какие-то ночи сменялись утрами, затопленными страшной комковатой тишиной, и проходил час, если не больше, прежде чем я, проснувшись, вылезал из кровати. Пакеты с продуктами, брошенные мной в холле, так там и стояли, нетронутые, пока запах гниения не проник в гостиную, только тогда я отволок их на улицу, к мусорным бакам. Библиотеки я избегал, как и большей части дома, включая весь второй этаж; проводил целые дни в моей комнате, немытый, не способный отчетливо думать, расхаживающий взад-вперед в ожидании, когда она позовет меня побеседовать, и воспоминания о последнем уик-энде прокручивались в моей голове склеенной в бесконечную петлю кинопленкой, терзая меня. Никогда гнет неведения не давил на меня так сильно и так мучительно, как в те часы. Я не ведал, что произошло с ее телом, где ее похоронят и когда. Не ведал, следует ли мне съехать. Не ведал, как полагается платить за электричество, за воду, что делать с почтой. И не ведал, считает ли полиция происшедшее убийством или самоубийством; допросили Эрика или нет и, если допросили, что он им наплел. Я доставал и доставал из кармана визитную карточку Зителли с уже успевшими загнуться уголками. И не поддавался желанию позвонить ему, понимая: что бы я ни сказал, мои слова могут счесть самообличением, тревогу – свидетельством чувства вины, а желание помочь торжеству правосудия – попыткой свалить вину на другого. Мне надлежало помалкивать, и как можно дольше, и потому я цеплялся за бездействие и не говорил ни с кем, снося изнурявшее меня безмолвие. Каким бы ни было официальное заключение, разве не мое отсутствие стало окончательной причиной смерти Альмы? Разве я не допускал – на каком-то уровне сознания – возможность этой смерти, разве не желал ее? Я много чего мог сделать – остаться дома, позвонить Дрю, позвонить по 911, – однако не сделал ничего, и мой воспаленный мозг приравнивал это упущение к действию. Я оставил ее одну, и она умерла.