В то же самое время мне было не по себе из-за моего поведения на кладбище. Не исключено ведь, что придется попросить доктора выступить в суде, обрисовать мой нравственный облик.

– Вы не стесняйтесь, берите что нравится, не обязательно только одну, – сказал я.

Губы ее снова слегка дернулись.

– Спасибо.

– Не хотите выпить?

– Нет, мне и так хорошо.

– Может быть, ваш муж захочет?

Рона Карджилла мы оставили в гостиной.

– И он перебьется.

– Ладно, – сказал я, с облегчением наблюдая за тем, как она опускает на место массивный золотой браслет. – А вот я в драгоценностях ничего не смыслю.

Она посмотрела мне в глаза и сказала:

– Да и откуда бы вам?

И мне мгновенно пришла в голову пугающая мысль: доктор Карджилл заметила изменения, которые я ощутил в себе, когда вернулся в этот дом, – когда стал его хозяином, – они, точно парша, зримо расползаются по всему моему телу. Я попытался попытаться сказать что-нибудь, но у меня перехватило горло.

Доктор снова начала перебирать драгоценности, потом поднесла к ушам серьги, взглянула на себя в зеркало.

– Мне звонили из полиции.

– Правда?..

Она кивнула:

– Спрашивали о ваших отношениях с Альмой.

Молчание.

– Хм, – выдавил я.

Молчание.

– Я сказала, что вы очень заботились друг о друге.

– Так оно и было.

Она вернула серьги назад.

– По-видимому.

Я промолчал.

Она отступила от столика, скрестила на груди руки:

– Я ничего из этого брать не хочу.

– Что-то не так?

– Все так. Просто мне ничего не нужно.

– Хорошо. Но… Ладно, но, как бы то ни было, она хотела оставить вам что-нибудь.

– Это не означает, что я обязана что-нибудь принимать.

– Я понимаю, но… Вот, – я схватил брошь в виде попугая, – как вам это? Или… или… ладно, не это. Хорошо. Вовсе не обязательно брать драгоценность. – Я слышал себя словно со стороны: то, что я нес, сильно походило на бред. – По сути дела, ладно, да, это должна быть вещь отсюда, вот что она подразумевала. Однако… я что хочу сказать – если есть какая-нибудь книга или художественное произведение… вы обойдите дом, осмотритесь, я не против… Ну… то есть… ей очень хотелось, чтобы вы что-то взяли. Она была вам благодарна, вот и… Дело ваше, конечно, однако, если говорить о духе и значении посмертного дара… я думаю, будет правильно, если вы… да, вот так. Вы совсем ничего не хотите?

Молчание.

В конце концов она сказала:

– Выберите что-нибудь сами и пришлите мне.

– Я… Э-э… Да, наверное, можно и так. А есть у вас какие-нибудь предпо…

– Нет.

– Ладно. Ладно, хорошо. Если вы уверены…

– Уверена.

– Хорошо. Отлично. Хотя, я уже говорил, ха-ха, я в драгоценностях мало что понимаю, так что если мой выбор вам не понравится, то вы уж не обессудьте.

– Мне, вообще говоря, все равно, – сказала она. – Я просто не хочу больше думать об этом.

– Хорошо, – согласился я. – Ладно.

Она указала большим пальцем на дверь:

– Я лучше пойду.

Внизу ее муж разглядывал каролинских попугаев.

– Поехали?

– Поехали.

Слушая, как они отъезжают, я решил, что пошлю ей не одну вещицу, а несколько. Две, может быть, три хорошие вещи – или полдюжины тех, что подешевле… Сейчас она расстроена, это естественно. Мне и самому было больно смотреть, как Альма уходит под землю, боль эта все еще была свежа в моей памяти. Нужно также учесть и душевную травму, нанесенную ей самоубийством женщины, за которой она столько лет ухаживала. Как тут не рассердиться? Я и сам рассердился, а ведь мое знакомство с Альмой было в пятнадцать раз короче знакомства доктора. Однако я мою обиду поборол, поборет и доктор Карджилл. А то, что я пошлю, ей понравится. Естественно, понравится. Прекрасные вещи и сделаны со вкусом, с самым лучшим.

На некотором сознательном уровне я побаивался, что она увидит в моем подарке именно то, чем он и будет, – взятку. Ну а что я еще мог сделать? Я же не мог забрать назад все бестактные глупости, которые наговорил, а мне требовалось, чтобы доктор была на моей стороне. Она могла лучше, чем кто-либо другой, подтвердить, что я любил Альму. Унизительно, разумеется, ужасно унизительно, что мне приходится это доказывать – полиции, суду, да кому угодно. Однако я напомнил себе, что теперь дело идет не о любви. Дело идет о деньгах, а значит, доверять я не могу никому, больше уже никому.

Первый снег выпал рано, почти сразу за Днем благодарения, однако не лег – таял на крышах и стекал серыми струйками вниз. Водосток на углу засорился, превратив поход по магазинам в дело грязное и слякотное. Усталый, томимый одинокими мыслями, я смотрел на экран компьютера и тер глаза. Есть ли на свете что-нибудь более страшное, чем пустая страница? Более зловещее, чем мигающий в медленном ритме похоронного марша курсор?

Дверной звонок дал мне желанную возможность отвлечься от созерцания этого зрелища. Слегка сдвинув занавеску на окне холла, я увидел Эрика, переминавшегося на веранде с ноги на ногу. Губы у него были синие, даже плащ его, казалось, трясся от холода, и я с постыдным удовольствием отметил, что мир в последнее время обращался с ним не по-доброму. Он выглядел всклокоченным, изголодавшимся, лишившимся былой самоуверенности, кадык его прямо-таки торчал из шеи, рука время от времени вздергивалась вверх, чтобы коснуться глубокого, незажившего пореза, который поблескивал над левым глазом. Если после встречи с Палатином у меня и оставались какие-то сомнения насчет того, где Эрик провел последнее время, теперь они развеялись: вполне разумно было предположить, что он сидел в тюрьме, и не менее разумно – что обходились с ним там с заслуженной им жестокостью. Изменился Эрик очень сильно, и я поневоле улыбался, наблюдая за тем, как он пытается согреться.

Тут я сообразил, что мы с ним не виделись с того самого дня, когда он пригрозил донести на меня в полицию. А если его посадили вскоре после того разговора, убить Альму он не мог. Конечно, никаких оснований для такого предположения у меня не было. Он мог гулять на свободе до самого недавнего времени. Но если он и впрямь просидел целых два месяца – а я подозревал, что это так, поскольку ничем другим объяснить его отсутствие не мог, – тогда самоубийство Альмы именно им, самоубийством, и становится. Похоже, Эрик упустил свой шанс, и, вероятно, не впервые в жизни. А помогли ему в этом решительность Альмы и моя нерадивость по части осуществления его упований. И от одной только мысли о моей нерадивости я снова почувствовал себя соучастником преступления, виновным во всем случившемся, – и разозлился. То были чувства, которые я полагал отошедшими в прошлое. Возвращения их я ничем не заслужил, тем более что у меня и без них было чем занять голову. Я наложил цепочку и чуть-чуть приоткрыл дверь.

– Привет, – сказал он. – Мне нужно с вами поговорить.

– Говорите.

– Ну бросьте, приятель. Тут же градусов двадцать, самое малое.

Мне было хорошо, уютно в унаследованном мной доме, а он стоял у двери, как нищий… И я едва удержал мою машинально потянувшуюся к цепочке руку.

– В чем дело? – спросил я.

– Мне что, и войти теперь нельзя?

Я покачал головой.

– А почему?

– Потому что я этого не хочу.

– Послушайте, приятель, не надо со мной так.

– Будьте довольны, что я вообще с вами разговариваю, – ответил я. – Вам лучше обратиться к моему адвокату.

– Господи Исусе. А полегче никак нельзя?

– Все, меня дела ждут.

– Подождите.

Я подождал.

– Впустите меня всего на пять минут, – попросил он.

– До свидания, – сказал я и закрыл дверь.

Мгновение спустя он уже колотил в боковую. А когда и это ничего ему не дало, взялся за заднюю. Потом в доме зазвонил телефон.

Я снял трубку:

– Бросьте это – или я вызову полицейских.

– Эй, эй, эй. Успокойтесь. Я просто хочу поговорить, понятно?