– Сколько вам было лет?
– Да не больше пяти-шести. Мне он показался каким-то дикарем. Совершенно не умевшим разговаривать с людьми. Я это даже тогда поняла. Его брат вышел на шум из кабинета и закричал: «Черт возьми, Люди. Оставь бедную девочку в покое». Ну, тем все и кончилось. Виттгенштейн бросил на меня взгляд – никогда такой ненависти не видела, – ушел, крадучись, на кухню и просидел там до конца визита.
У меня, пока я ее слушал, понемногу отвисала челюсть.
– О боже.
– Да уж, – сказала Альма. – Странный он был человек.
– Это невероятно.
– О нет, все так и было, уверяю вас.
– Да я не о том – просто я знаю людей, которые пошли бы ради такой встречи на убийство.
– Ну, значит, они глупцы. Давайте не будем числить среди тех немногих вещей, за которые стоит убить, право терпеть наскоки бесцеремонного безумца.
Она прямо и без сожаления сказала мне, что замужем никогда не была – махнула рукой на уговоры родственников и поклонников и решила посмотреть мир, передвигаясь по нему на судах и самолетах, трясясь на давно списанных самыми разными странами джипах, которыми управляли беззубые, вооруженные винтовками мужчины. Китай, Россия, Египет… страны, по которым она, молодая женщина, путешествовала в одиночку, переживали в ту пору нелегкие времена. В пятидесятых-то, а? Мне и представить себе такое путешествие было трудно. В Афганистане она попала под обстрел. В Пенджабе чудом выжила при крушении поезда. В Бирме ее едва не посадили в тюрьму. Она была в Гане в тот день, когда Нкрума провозгласил независимость этой страны, однако празднества пропустила, потому что малярия на месяц приковала ее к больничной койке. «Если соберетесь туда, – сказала Альма, – настаиваю, и в выражениях самых сильных, прихватите с собой накомарник».
В конце концов странствия Альмы привели ее в Соединенные Штаты, и она прожила здесь четыре года, изучая страну. Одним из многих ее приключений стала поездка на мотоцикле из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Она редко останавливалась в каком-либо месте на срок, позволявший завести знакомства. «В этой стране то, чего тебе не удается увидеть, куда интереснее того, что ты видишь», – сказала Альма. В 1963-м она приехала в Кембридж, нашла в частной школе работу – преподавала немецкий язык. Думала провести здесь не больше года, однако, по некоторым причинам, – тут Альма запнулась, – по некоторым причинам осела в городе.
Но как же она скучала по Вене! По культуре этого города, по его образованности, жизни. В Вене, куда ни взгляни, видишь музыку, искусство. И все до невероятия романтично. Как-то раз она попала на вечеринку в дом, хозяину которого принадлежала дюжина Климтов, – так один из них висел у него в кухне, на дверце холодильника. В сезон балов празднества шли один за другим, то были оргии вина и вальсов, продолжавшиеся до пяти утра, когда двери танцзалов распахивались и все высыпали наружу – мужчины врезались в фонарные столбы, женщины, босые, в одних сорочках, бегали по улицам. Те же, кому хватало сил и прозорливости, отправлялись, собравшись с духом, на поиски Katerfrühstück’а – раннего завтрака, состоявшего из соленой селедки и крепкого кофе, каковые гарантировали избавление от смертельного похмелья.
Все это ушло в прошлое. Альма не была в Вене с восьмидесятых, и в последний раз город произвел на нее удручающее впечатление. Ее Вена, настоящая Вена, существовала только в воспоминаниях Альмы, и я понимал: моя задача – предоставить ей чистый холст, на котором она их воспроизведет. Я делал все, что было в моих силах. Восторженно слушал ее, старался задавать умные вопросы, благо немецкий мой стал более беглым. Когда она обмолвилась, что найти настоящий торт «Захер» в Бостоне невозможно, я отправился в компьютерную лабораторию Научного центра, выгрузил из Интернета несколько рецептов и принялся печь по ним торты – по штуке в день, каждый день на протяжении двух недель, пока наконец не ухитрился произвести на свет то, что она, подмигнув, назвала «впечатляющей подделкой». Начиная с того дня я пек этот торт каждый понедельник.
После ленча мы смотрели мыльные оперы. Даже в этом занятии Альма проявляла разборчивость. Помимо «Жизнь дается только раз» она любила «Как вращается мир» и «Путеводный свет». «Больницу общего профиля» Альма отвергала как «неизящную»; «Молодых и дерзких», равно как и «Дерзких и красивых», считала «неправдоподобными». Услышав от нее эту характеристику, я не смог удержаться от смеха. И Альма тоже рассмеялась. «Человеку надлежит упражнять свои критические способности», – сказала она.
Когда смотреть было нечего, я выполнял какие-нибудь ее поручения или снова брался за книгу. В три часа дня она приходила ко мне в библиотеку ради нашей официальной беседы, а после обеда, который Альма заказывала в магазине и который мы всегда съедали на кухне, – никогда в столовой, за обеденным столом, – я отправлялся на длинную прогулку, дабы обдумать все, что прочитал и услышал за день.
Чудесная была жизнь, и спокойная, и волнующая сразу. Если у меня и имелся повод для жалоб, то давала его уборщица, дородная румынка с похожими на караваи грудями и трехмерным родимым пятном на верхней губе. Раз в неделю она приезжала к нам в фургончике «субару», передние фары которого держались на кусках клейкой ленты. Приезжала рано утром, входила в дом через боковую дверь и приступала к старательным попыткам разбудить меня, наделав побольше шума: топала по дому, напевала, подметая полы и вытирая пыль, нечто минорное, останавливаясь лишь для того, чтобы смерить меня злобным взглядом, когда я выползал, намереваясь почистить зубы, из спальни. Ее нелюбовь ко мне была понятной (хотя приятнее от этого не становилась). Я добавил ей работы, а она, как я потом узнал, оплату получала не почасовую, но обговоренную при найме. До моего появления особо утруждать себя ей не приходилось. Теперь же она вынуждена была стирать дополнительную одежду – мужскую – и убираться еще в трех комнатах. Вот она и старалась досадить мне, как только могла, таскаясь за мной по пятам по всему дому, грузно топая, тяжело сопя и напевая. Что бы она ни пела, все отдавало похоронным маршем. Надо полагать, молодость ее, проведенная в Восточном блоке, была невеселой.
Не думаю, что она знала мое имя. Если ей приходилось ссылаться на меня, она прибегала к третьему лицу, а обращаясь непосредственно ко мне, что случалось нечасто, использовала титул «сэр», произнося его как «сиир» – с карикатурным сарказмом. Интересно было бы узнать, кем она меня считала. Молодым любовником? Внуком? Я надумал было пронять ее учтивостью. Благодарил за самые пустячные услуги. Хвалил ее пение. В конце концов она начала встречаться со мной глазами, и я решил, что сумел перебросить мосты через разделявшую нас пропасть, однако на следующей неделе Дакия ввалилась в мою комнату в шесть утра – с ревущим пылесосом наперевес. Я заплетающимся со сна языком велел ей удалиться.
– Извиняйте, сиир, – сказала она и удалилась, хлопнув за собой дверью.
Я сдался и стал уходить в ее рабочие дни из дома, отправлялся просматривать мою электронную почту. Возможность проводить, не заглядывая в электронный ящик, целую неделю доказывала, что я нуждаюсь во внешнем мире гораздо меньше, чем мне представлялось. Просто поразительно, насколько значительную часть того, что сходит у нас за связь, составляет никчемный, если говорить честно, хлам. Я лишился и телефона, и Интернета – и ничего, хуже мне от этого не стало. Ясмина вела, вне всяких сомнений, направленную против меня пропагандистскую кампанию, излагая нашим знакомым свою версию случившегося, так что людей, с которыми мне хотелось бы поговорить, осталось, если не считать Альмы, всего ничего. Приходившие мне по почте приглашения на разного рода мероприятия я игнорировал, да и вообще пристрастился почаще использовать кнопку DELETE. Мир мой сужался, и меня это более чем устраивало.
Каждый из нас живет в собственном ритме, определяющем то, как мы говорим, движемся, взаимодействуем с нашей средой обитания. Есть люди, которые любят на всем оставлять свои следы. Ты входишь в комнату, из которой они только что вышли, и замечаешь, что стулья в ней слегка передвинуты, что абажуры настольных ламп наклонены под иными, нежели прежде, углами. И есть другие, подобные мне, предпочитающие оставаться неприметными. Всю мою взрослую жизнь я провел бок о бок с другими людьми, и ритм мой неизменно приходил в столкновение с ритмами тех, кто меня окружал. Ясмина была единственным исключением. Я уже успел соскучиться по легким синкопам подобного рода и теперь наслаждался ими заново. С Альмой я чувствовал себя и не одиноким, и не затерянным в людской толпе. Она источала спокойную и ровную жизненную энергию, которую я ощущал даже с другого конца дома. Мы постоянно оставались на связи, обмениваясь из смежных комнат шуточками, успокаивая друг дружку звуками наших шагов.
