Раскачиваясь, судно выбралось из моря и, устало ворочаясь, с облегчением принялось устраиваться на бетонной площадке. В стороны взметнулись струи воды. Двигатели в последний раз взвизгнули, словно от боли, и наконец наступила тишина. Стальное чудовище будто умерло. Мы же, внутри его брюха, тоже оказались близки к смерти. Испачканные, измученные пассажиры, плоть и кровь британского туризма, пошатываясь, отправились по цементной дорожке к зданию таможни.

Если передо мной действительно была Франция, то, надо сказать, ничего не изменилось. Здания, что стояли передо мной, явно строили не для последующего эстетического наслаждения их видом. Впрочем, кое-что выглядело иначе. Надписи, сделанные крупными буквами, призывали нас «NE PAS FUMER» и «FAITES LA QUEUE». «Не курить» — это понятно, но «Встаньте в очередь»? Куда? Зачем? За табличками с надписями все свободное пространство занимали стойки кремового цвета. За стойками не было ни души. На стене висел плакат с изображением разъяренного омара, готового вот-вот броситься в атаку. В подписи что-то говорилось о морепродуктах Бретани.

Мы выстроились друг за другом и стали ждать. Клиффорда и Мойру, у которой несколько восстановился естественный цвет лица, повели в другой вестибюль — они направлялись в Булонь. Мы, то есть все остальные, ехали в Париж. Это стало понятно, когда к нам направилась группа железнодорожников. Они были очень убедительны. Все чрезвычайно серьезны и не менее одинаково одеты — белые рубахи, узкие, туго повязанные черные галстуки, серые свитера с клиновидными вырезами и облегающие куртки. Образ довершали фуражки, серые брюки и безапелляционное поведение. У каждого на груди блестел вышитый золотом логотип французских железных дорог — SNCF и каждый под мышкой сжимал книгу в переплете из черной телячьей кожи. Видимо, это было Евангелие железнодорожника.

Вся честная компания принялась махать свободными руками, громко крича: «Пари! Пари!» Когда до них дошло, что криком делу не поможешь, они погнали нас куда-то, словно пастухи стадо овец. Мы прошли через стеклянные двери и оказались на платформе. Темнело. Железнодорожники еще громче закричали: «Пари пар ла! Ла! Ла! Ла!»

Мы растянулись вдоль платформы в тоненькую жиденькую линию. Я чувствовал себя героем киноленты о военнопленных. Перед нашим носом лежало грязное железнодорожное полотно, кое-где поросшее сорняками. Сорняки были сухими, точно в Австралии, а не зелеными, как в Англии.

«Пастухи» из SNCF дали нам понять, что скоро прибудет поезд, но нам на него садиться нельзя. Этот поезд не для нас. Он не наш. Нам предназначался другой. Сердито хмурясь, железнодорожники распределились по платформе, заняв все стратегически важные позиции. Создавалось впечатление, что они вообще не позволят нам сесть на поезд. Ни на какой.

Серо-зеленые вагоны, которые тащил шипящий локомотив, содрогнулись и замерли. Мы двинулись к дверям. «Нон!» — хором воскликнули железнодорожники. Это был не наш поезд. И тут разыгралась битва при Азенкуре[3]. Англия снова сошлась с Францией в поединке, туристы наседали, железнодорожники их не пускали. Расставив руки, французы попытались взять нас в клещи.

— Они всегда говорят, что это не наш поезд, — произнес рядом со мной чей-то голос с ирландским акцентом. — Только здесь все равно все поезда идут на Париж. — Голос принадлежал помятому человеку, которому, очевидно, довелось много попутешествовать. Он выглядел так, словно путешествия — это его работа. В руках он держал раздутую, продолговатую, будто сосиска, парусиновую сумку. Смуглое мужественное лицо. Плотное тело, закутанное в дождевик цвета хаки. Волосы незнакомца были в полном беспорядке. Казалось, его завернули, чтобы вынести на помойку.

— Вы все знаете, — уважительно произнес я.

— Все не все, а лягушатников-то знаю, — подтвердил он. — Главное — налегай!

Мы налегли. И тут меня поймал французский железнодорожник.

— Пари? — с оскорбленным видом осведомился он.

— Да, — ответил я, взмахнув билетом в оба конца на корабль и поезд. Билет обошелся мне в двенадцать фунтов. Взглянув на него, служащий выхватил Евангелие железнодорожника, которое держал под мышкой.

— Это не ваш поезд, — объявил он. Он говорил с сильным акцентом, но смысл слов был ясен. — У вас специальный поезд на Париж.

— Да лезь смелей, и дело с концом, — проорал мне ирландец откуда-то спереди.

— Все поезда идут на Париж, — рискнул я блеснуть своей осведомленностью. Я махнул рукой вдоль путей, искренне надеясь, что Париж находится именно в том направлении, куда я показал.

— Может, это так, — не стал спорить с моим доводом служащий, — но вы не ходить в этот поезд.

— Почему? — не отступал я.

— Потом что он не ваш, — объявил он.

— Но если он идет до Парижа, значит, это не так уж и важно…

— Но это не ваш поезд, — служащий взмахнул своей библией.

Я буквально физически ощущал, сколь туго затянут у него галстук. Служащий обдавал меня густым чесночным ароматом, исходившим из его рта. В этом присутствовал какой-то скрытый смысл. Неужели служащему так уж хотелось гонять по станции сварливых английских туристов, размышляя об остывающем ужине? Не думаю. У меня появилась призрачная надежда, козырь, с которого можно было попробовать зайти.

— Париж есть Париж, — с улыбкой по-французски произнес я. И, набравшись храбрости, с не менее ужасным акцентом добавил: — А поезд — это поезд!

С этим служащий спорить не стал. По всей видимости, дети во Франции изучают в школе философию. Железнодорожник понимающе улыбнулся. Он явно был последователем Декарта, и его, со всей очевидностью, восхитила логика моего довода. Он распахнул свою библию, посмотрел на нее в последний раз и опустил руки.

— Месье, — произнес он, жестом приглашая меня в поезд.

Я занял место у окна. Если все французы такие же, с ними будет легко иметь дело. Эти ребята ничего не имеют против справедливой критики. Они не морочат вам голову, не ведут пышных туманных речей. Они не желают спорить. Им важна логика. Они говорят, что думают, и уважают тех, кто поступает точно так же.

За мной повалили мои боевые товарищи с судна на воздушной подушке. За окном я увидел на платформе менее доблестных спутников, видимо более воспитанных. Они решили до конца остаться англичанами, сочтя, что прямолинейность им не к лицу. Французы их сокрушили.

Через несколько минут поезд, лязгнув, отъехал от платформы и, медленно разогнавшись, потащился со скоростью пешехода, с ленцой прогуливающегося по улице. Метров черед сто мы проехали через участок, вырубленный в скале, поросшей низкорослым скучным серым кустарником и сухой травой, где-то в метр высотой. В последний раз я видел растительность в столь скорбном состоянии только в Австралии. Неожиданно, как это ни странно, без всяких на то оснований я почувствовал себя дома. Дома во Франции! Сама мысль об этом потрясла меня до глубины души. Что за нелепость! Я же за границей. Я в другом государстве. Однако в чем-то оно мне напоминало родную страну. «Может быть, мне понравится Франция? Причем не просто понравится, а очень-очень», — думал я, по мере того как сгущались сумерки.

Мой лондонский приятель, преклонного возраста англичанин, успевший много поездить, оставил мне один важный адрес. «Всегда держи его в кошельке», — посоветовал он. Это был адрес парижской конторы, которая подыскивала народу жилье. «Она практически всегда открыта, — добавил он. — Это я тебе на всякий случай говорю». Я извлек из кошелька клочок бумаги, на котором мой друг накарябал название конторы. «BUREAU D’ACCUEIL». Ниже значился адрес. Контора располагалась в одном из самых известных мест Парижа — на Елисейских Полях.

Я с легкостью поднял свой чемодан и вышел с Гар-дю-Нор навстречу мраку ночи и опутавшим город гирляндам огней. Сколько же их здесь! Не слишком ли нарядно? Нет, Париж блистал великолепием. Я отыскал такси и показал шоферу (стекло, отделявшее в салоне места для пассажиров, отсутствовало) бумажку с адресом. Мы понеслись вперед.