Свет был погашен, он лежал в своей палате и не мог заснуть. Тревожные мысли роились все сильнее и сильнее. «Да нет, все — ерунда. Скорее всего — авария на АТС. Сейчас все вечно ломается, вот и не дозвониться. Или — номер поменяли. Мало ли что могло случиться? Вот завтра…»

Он старался ободрить себя, звонил снова и снова. И снова и снова — ничего.

Когда в пятый раз он вновь подошел к телефону, снова стал набирать ее номер, то внезапно остановился на середине и медленно положил трубку…

Врать самому себе было невыносимо.

Нельзя сказать, что Редрик сходил с ума от боли, что он решил покончить с собой или погибнуть в бою. Он просто ушел в себя.

Эйно, все еще находившийся в Михайграде, очень опасался, что Редрик снова начнет «самовольничать» — проще говоря, совершенно больной, попробует пройти через Предел в Вене, чтобы бежать из больницы и добраться до Ленинграда каким угодно способом.

Но этого не произошло. Он больше не заговаривал с доктором о том, что надо бы поскорей выписываться. И вообще ни о чем не говорил. Просто молча принимал все, что было назначено.

Австрийские коллеги, которым было поручено его навещать, несколько удивились спокойствию и отстраненности Редрика. Удивились, впрочем, не особенно — это безразличие могло быть последствием поражения ядом, а, быть может, оно началось из-за того кошмара, который Редрик увидел в Михайграде.

Оба австрийца были молодыми, о кошмарах войны знали из рассказов, книг и фильмов. Они встревожились, но потом решили, что это состояние их сотоварища должно постепенно проходить с выздоровлением.

— Мы еще и Рождество отметим! — предложил один из них, Фридрих. — Что, в России отмечают Рождество?

Редрик просто молча кивнул.

Ребята и в самом деле принесли и хорошего коньяка, и закуски, надеясь, что уж к этому-то русский не останется равнодушным. Редрик пил, когда нужно, он пытался улыбаться, даже пробовал изображать радость. Ничего, конечно не получалось.

В конце концов, австрийцы решили, что это такая особенность русского характера — или безудержное веселье, или — депрессия, от которой не поможет ничто. Пожалуй, ребята зареклись разбираться во всем этом.

…Алкоголь не помогал. Становилось только хуже. Хотелось одного — чтобы рядом сейчас не оказалось ни единой души, чтобы можно было спокойно зарыться в подушку и взвыть. Но и этого он был лишен.

А пятого января прибыл Эйно. Поговорил с доктором и австрийскими коллегами, хмуро покачал головой, потом прошел в палату Реда.

…Ни дня спокойствия. Проклятая тварь знала, как именно надо его проклясть. С той самой поры у Эйно не было ни дня спокойствия. И он знал, что и не будет.

В тот день он вошел в палату, где лежал Редрик. Нужно было сохранять спокойный и радостный вид, говорить о том, как приятно, что больной выглядит неплохо, рассказывать про бои в Запределье в Михайграде. Улыбаться, радостно и непринужденно улыбаться!.. Но слова застревали в горле, а улыбка была словно бы приклеенной маской. Редрик знал. А если и не знал — сердце подсказало. После первой же беседы, еще в палате у Реда, Эйно понял — он ошибся. В Михайграде, когда он решился на свой жуткий поступок, он думал, что спасет друга. А это было совсем не так.

Эйно никого не спас. Он просто продлил Реду жизнь. Точнее — существование. «Жизнь — это способ существования белковых тел…» Вот-вот. Именно это он и даровал другу, отобрав то, что делает жизнь — пусть самую тяжелую — человеческой.

— Держись, Ред, завтра будем в Петербурге. — Он надеялся, что хотя бы любимое название родного города заставит Реда хоть на секунду ожить. Нет, все впустую.

Так продолжалось недели две. Никто из питерских друзей никаких вопросов не задавал, сам Редрик ни с кем о случившемся не говорил. А потом он, вроде бы, стал немного оживать.

Конечно, пришлось подождать даже с хождением через Предел. Такие ранения, как те, что он получил, требовали осторожности и еще раз осторожности. Но постепенно он набирал сил, организм окончательно справился и с ядом, и с его последствиями.

Эйно очень долго не хотел пускать Редрика на задания, которые представляли хоть малейшую опасность. Но Редрик, вроде, и не собирался, очертя голову, лезть в бой. Как не собирался и уйти с головой в работу, чтобы забыть обо всем.

Иногда он даже не отказывался от совместных посиделок с другими сотрудниками, но старался сидеть где-нибудь в уголке, надеясь, что о нем все забудут. Случалось, что ему это удавалось.

Он даже улыбаться постепенно научился. И смеяться шуткам, когда смеются все. И смех был вполне естественным. И только Эйно пробирало холодком, когда он слышал этот смех.

Редрик не хотел умереть. Но и жить не хотел. И не мог.

Он медленно сгорал, это была смерть — возможно, растянутая на долгие годы. Ред винил себя в гибели Аси.

И вот теперь шеф «Умбры», маг со стажем, который исчислялся не десятками, а сотнями (и хорошо, если только сотнями) лет, не знал, что делать. Он был абсолютно растерян и выбит из колеи.

Предсмертное проклятие твари сбывалось, притом сбывалось самым жутким для него образом. Год-два, может быть, чуть побольше — и Редрика не станет. А он, Эйно, будет виновен в его смерти. И эта тяжесть прибавится ко всему, что уже лежит на душе.

«Лежит на душе? Да плевать на свою душу, — думал он в сердцах. — Если я сейчас не помогу ему, на хрена мне эта душа?!»

Но ничего придумать он не мог. Время не лечило Редрика — оно медленно его перемалывало. По частям.

Так прошел почти год. И Эйно даже не сразу понял, что с Редом происходят какие-то перемены. Чуть иначе заблестели глаза. Слегка иным стал голос. Улыбка уже не казалась приклеенной.

Перемены поражали, но Эйно и все меры, которые он пытался принять, оказались совершенно ни при чем.

Помог случай. Случай и совершенно иная магия — та, которой ни Эйно, ни кто-то из друзей не могли обладать.

Редрик никогда не ходил на ее могилу. Как-то он все-таки позвонил ее подруге и узнал, на каком именно участке на Ковалевке похоронили Асю. И тут же решил, что будет обходить Ковалевку стороной. «Ее там — нет. Ее вообще нигде нет. Ни здесь, ни за Пределом», — твердо решил он.

Но вот у Казанского собора Редрик появлялся довольно часто.

В тот год у Казани было весело и интересно — что по будням, что в выходные. Там все время собирался народ. Кто-то продавал новые, свободные газеты, кто-то проводил митинги, случались даже серьезные драки между политическими противниками.

А еще там же собирались вольные музыканты, неформалы, просто тусовщики — каждой твари по паре.

Редрик проходил мимо них, его не замечали. И это было очень хорошо и правильно.

Музыканты были самыми разными. Чаще всего исполняли песни каких-нибудь известных авторов, иногда выступали с целой программой на злобу дня. Порой — просто пели, чтобы пустить по кругу шляпу. Так можно было даже неплохо заработать на жизнь.

Редрик остановился как раз в тот момент, когда один из музыкантов, обратившись к напарнику, сказал:

— Давай из Михаила Щербакова, здесь этого еще не дышали.

Тот кивнул, взяв первые аккорды.

Песня была о нем, о том, что происходило там, в кошмаром сне Михайграда. По крайней мере, так показалось. Вряд ли неизвестный Редрику поэт знал хоть что-нибудь о тех соитиях, да разве это важно?

Он посмотрел на музыкантов. Молодые ребята, не ведающие о том, что такое война. И жуть и безысходность песни до них не доходила.