Забыл Алину Никитичну и разгневанный огнедышащий гость, наделенный абсолютной памятью, и его сын, смотревший телевизор много и охотно, а также все друзья и знакомые удивительного посетителя. У всех у них при виде Литавриной возникало странное ощущение, будто какой-то уголок памяти в голове отгородили ширмой, и ширма эта оказалась крепче каменной стены. Нет, конечно, если бы они включили телевизор, то сразу же узнали бы известную ведущую. Но ни за что не вспомнили бы, что когда-то встречались с ней в далекой Ажурии, при очень мрачных обстоятельствах, когда Алину Никитичну звали совсем, совсем иначе — герцогиней Паулиной, имевшей обличье гарпии с железным оперением. Да и не до телевизора им было, если честно… И даже не до Нового года.

Не до Нового года было в эти дни и жителям Венеции. Обычное по осеннему времени наводнение затянулось до зимы, и подъем воды сопровождался странными, необъяснимыми явлениями. Вода в каналах не просто поднималась, она то и дело начинала бурлить и бить ключом, точно кипяток в котелке, подвешенном над огнем, да так, что знаменитые венецианские гондолы, похожие на узкие туфли, танцевали на волнах и чуть не опрокидывались. По ночам венецианцы и немногочисленные зимние туристы просыпались от странного подземного гула — словно под городом прокатывался глухой гром. А однажды утром жители некоего фотогеничного закоулка, знаменитого своим горбатым мостиком и маленьким палаццо, проснулись, распахнули ставни и обнаружили, что мостик на месте, а вот изящный мраморный дворец исчез. Не разрушился, не ушел под воду, а просто пропал, и на его месте колыхалась темная вода, в которой кружились какие-то жалкие щепки, обломки и клочки. К счастью, в палаццо никто не жил. Однако в нем хранилась хотя и небольшая, но ценная коллекция картин и утвари, и все это было безвозвратно утрачено. Сторож, охранявший дворец, чудом уцелел, но тронулся рассудком: он твердил, будто глухой ночью из глубины вод поднялась какая-то черная скользкая тварь и начала оплетать палаццо своими щупальцами, а потом, кроша стены, будто хрупкие вафли, раздавила и утянула на дно. Удивительно, но грохота и треска никто не слышал. По словам сторожа выходило, будто тварь эта была и не живая, и не мертвая, и чешуя у нее была не то каменная, не то железная…

Тридцать первого декабря король и придворный волшебник оставались во дворце до последнего. Отчасти причиной было то, что они ожидали фриккен Бубендорф, а она задержалась и прибыла только теперь. Принцессу и королеву Таль они отправили в Петербург заранее — сопровождавшая Лизу и Бабушку фриккен Амалия клятвенно заверила, что перенесет всех из будуара королевы прямиком на Гатчинскую улицу. К величайшей своей досаде Инго не успел толком поговорить с Амалией и показать ей загадочное металлическое яблоко — не позволили дворцовые обязанности. Обычай предписывал королю вечером принародно проститься со Старым годом — выйти на Круглую площадь и зажечь костер, в который горожане кидали бумажки с перечнем обид и неприятностей уходящего года, а еще — мелкие монетки и сладости, чтобы тот не сердился. От этого костра потом зажигали факелы и торжественно расходились по домам, праздновать в кругу семьи.

Подождав, пока костер догорит, Инго с Филином отправились пешком. На улицах кипела суета. По традиции, в последний день надлежало не только проститься со Старым годом, не только развесить фонарики и гирлянды, приготовить подарки друг другу и под королевскую лиственницу (елок в Радинглене не росло), не только закончить всю уборку, намыть-начистить весь дом снаружи и изнутри, выколотить все ковры и починить все непочиненное, но и выбросить за порог ненужный хлам. Поэтому горожане старались вовсю, а идти по петляющим радингленским улицам приходилось с крайней осторожностью: из окон и дверей то и дело вылетали отслужившие свое вещи, а расторопные старьевщики, у которых этот день был самый урожайный в году, караулили наготове.

Радингленцы твердо знали, что в Первый день года, когда его величество и вся высочайшая фамилия будут махать с балкона, а потом объедут город праздничным кортежем, у них, местных жителей, все должно быть в идеальном порядке — от черепиц до погребов и от макушки до пят. Им даже в голову не приходило усомниться, что король будет встречать Новый год во дворце. Поэтому Инго и Филина никто не замечал.

Осторожно обходя кучи хлама, увертываясь от старьевщиков с тележками, ликующе грохотавшими по булыжнику, Инго и Филин только переглядывались, а побеседовать толком не могли — такой на радингленских улицах стоял шум и гам. Однако оба понимали, что отсрочить разговор до бесконечности не удастся. Бродячий Мостик король позвал, только когда они с Филином добрались до Нижнего города и, миновав Рыночную площадь, вышли по Сырной улице к Кольцевому рву.

А заговорили они лишь на заснеженных улицах Петроградской стороны. Здесь тоже сверкали и мигали гирлянды праздничных огней, и даже светофоры сейчас выглядели как елочные украшения. Вокруг все спешили, тащили яркие пакеты, сумки со снедью; кое-где уже постреливали петарды. Филин и Инго были, пожалуй, единственными, кто шел с пустыми руками и не торопясь. Да и выражение лица у обоих было, прямо скажем, непраздничное.

О главном оба молчали.

Никакого волшебного лекарства фриккен Бубендорф из Амберхавена не привезла.

Тамошние медики оказались бессильны перед болезнью Бабушки. Оставалось надеяться только на себя. На то, что удастся совершить чудо — и очень серьезное чудо, которое не по силам снадобьям радингленской аптекарши Мелиссы. Итак, в распоряжении Инго была словесная магия, Амалия разбиралась в пространственной, а Филин — во всем понемножку и еще в волшебной музыке. Правда, была еще Лиза…

— Филин, — хрипловатым после долгого молчания голосом начал Инго, — может быть, не стоит так загружать Лизавету уроками? Она устала, замучилась, жалуется… даже плакала.

— Ничего, работа отвлекает. — Филин ответил сразу, будто был готов к такому разговору. — Меня бы кто сейчас отвлек, я бы ему век был благодарен, — он махнул рукой. — Пусть уж Лизавета будет занята по уши, чем опять полезет в самое пекло. Хватит с нас того, как наши предприимчивые детки сначала зайцами проникли на корабль к Зильберу, а потом — самовольно отправились воевать Мутабора и вызволять заложников. Хорошо еще, что все кончилось благополучно.

Инго кивнул — возразить тут было нечего.

— Она обижается. Ей кажется, будто мы незаслуженно оттираем ее от дела, — пояснил он.

— Пусть обижается, раз не понимает, что ее берегут, — со вздохом отозвался Филин. — Ну какое ей найти дело? Сидеть при Таль — только разволнуются обе. Насчет лекарства голову ломать? Не дай Бог, с Черным замком разбираться?

— С замком я как-нибудь сам управлюсь, — сказал Инго. — Куда я денусь? Как-никак, наследство-то мое…

— Не ты управишься, а мы, — с нажимом сказал Филин. — Эх, как некстати сейчас этот замок, другим делом надо заниматься. Таль… — он не договорил и осекся. — Ну, раз Амалия наконец прибыла, вместе что-нибудь придумаем. Хорошо хоть про картину ты ей успел сказать. Она правильно посоветовала — спросить Смурова. Пусть специалист разбирается, а то мне во все это верится с трудом…

— Только про картину и успел, — Инго, по обыкновению, дернул плечом. — Мы ведь проговорили всего пять минут.

О том, что он не показал Амалии таинственное металлическое яблоко и не расспросил о непонятном происшествии, которое случилось с ним во время амберхавенского посвящения, король умолчал. Он был уверен, что яблоко — дело десятое и что выздоровление Бабушки, Черный замок и загадка картины важнее. Причем именно в таком порядке. Пока что у него самого насчет этого яблока были лишь смутные догадки и понапрасну обнадеживать Андрея Петровича, да и себя самого, не хотелось.

— Ладно, пойдем, Лизавета там, наверно, уже волнуется, да и замерз я. — Филин глянул на часы. — Ого! Бегом, не то опоздаем!