Эта же «Записка» ходила в Самиздате и стала известной и Солженицыну именно как документ. «…Я имею свежее свидетельство одного из главных подсудимых на том процессе – Михаила Петровича Якубовича, а сейчас его ходатайство о реабилитации, с изложением подтасовок просочилось в наш спаситель – Самиздат, и уже люди читают, как это было». [56]
Дело это формировалось, по документальному свидетельству Якубовича, по готовому сценарию, и показания арестованных добывались пытками. Это называлось «извлечением признаний». Тех, кто сопротивлялся, «вразумляли физическими методами, избивали, били по лицу, по половым органам, топтали ногами, держали без сна на “конвейере”, сажали в карцер…» «Больше всех упорствовали в сопротивлении А. М. Гинзбург и я». [57] Якубович пытался покончить жизнь самоубийством, вскрыв вены. Однако он не умер. После этого его в основном держали без сна. «Я дошел до такого состояния мозгового переутомления, что мне стало все на свете все равно, какой угодно позор, лишь бы уснуть». В этом состоянии Якубович начал давать ложные показания, оговаривая и себя и других, – это неизбежный финал следствия с применением длительных пыток.
Именно такого, сломленного пытками и бессонницей, Якубовича привели в кабинет прокурора Н. В. Крыленко, который стал вводить его в «сценарий» процесса. Крыленко хотел определенных показаний. «Договорились? – спросил Крыленко. Я что-то невнятно пробормотал, но в том смысле, что обещаю ему выполнить свой долг. Кажется, что на глазах у меня были слезы». [58]
В «Архипелаге», изданном в Париже в 1973 году, это же зверское начало процесса меньшевиков изложено несколько иначе:
«Якубович не меньшевиком, а большевиком был всю революцию, самым искренним и вполне бескорыстным… Когда же в 1930 году таких вот именно “пролезших” меньшевиков надо было набирать по плану ГПУ – его и арестовали. И тут его вызвал на допрос Крыленко. И вот что сказал теперь Крыленко:
– Михаил Петрович, скажу вам прямо: я считаю вас коммунистом! (Это очень подбодрило и выпрямило Якубовича.) Я не сомневаюсь в вашей невинности. Но наш с нами партийный долг – провести этот процесс. (Крыленке Сталин приказал, а Якубович трепещет для идеи, как рьяный конь, который сам спешит сунуть голову в хомут.) Прошу вас всячески помогать, идти навстречу следствию. А на суде в случае непредвиденного затруднения, в самую сложную минуту я попрошу председателя дать вам слово.
И Якубович – обещал. С сознанием долга – обещал. Пожалуй, такого ответственного задания еще не давала ему Советская власть!
И можно было на следствии не трогать Якубовича и пальцем! Но это было бы для ГПУ слишком тонко. Как и все, достался Якубович мясникам-следователям, и применили они к нему всю гамму – и морозный карцер, и жаркий закупоренный, и битьё по половым органам. Мучили так, что Якубович и его подельник Абрам Гинзбург в отчаянии вскрыли себе вены. После поправки их уже не пытали и не били, только была двухнедельная бессонница. (Якубович говорит: “Только бы заснуть! Уже ни совести, ни чести…”)». [59]
Меня это грубое искажение документа самого Якубовича сильно поразило. Оно было не просто ошибкой, а издевательством. Я уже знал, что один экземпляр «Архипелага» из тех, которые я отправил по дипломатическим каналам в СССР, будет послан Якубовичу, в Караганду, где он, еще как формально не реабилитированный ссыльный, жил в доме для престарелых в сильной нужде. Рой также заметил это искажение, но не стал говорить о нем в своей рецензии на «Архипелаг», написанной в январе 1974 года – Солженицын находился тогда под угрозой ареста, и мой брат в рецензии стремился прежде всего отметить правдивость книги в целом. Но в 1976 году, когда я в Лондоне начал издавать составляемый моим братом в Москве альманах «XX век», в состав которого были включены некоторые воспоминания Михаила Якубовича, в частности, его очерки о Зиновьеве и Каменеве, [60] то Якубович, которому в то время было уже восемьдесят восемь лет, обратился к Рою и через него ко мне дать в предисловии к его воспоминаниям объяснение того, что его «дело» в изложении Солженицына было существенно искажено.
Я смог выполнить эту просьбу только в 1980 году в предисловии ко второму тому английского издания альманаха, изданного в Англии и США. «Солженицын, к сожалению, не дал правдивой картины “дела меньшевиков” и исказил рассказ Якубовича, написанный как заявление для реабилитации». [61] Я привел отрывок из документа самого Якубовича и цитату из «Архипелага» для сравнения. При подготовке этих изданий альманаха я также написал издателям «Архипелага» в Англии о том, что опубликованный в этой книге рассказ о «деле» Якубовича серьезно исказил реальную действительность и о том, что Якубович, который был тогда еще жив, но уже реабилитирован, требует сделать необходимые поправки.
Солженицын в «Зернышке» сообщает, что его издатели смогли защитить именно его правоту… «И Жорес – пока притих. Суд против “Архипелага” не возник». [62] Суд действительно не возник, так как Якубович умер. Однако Солженицын, несомненно, по совету адвокатов издательства, решил изменить свой текст и удалить неправильное и нелепое по сути утверждение о том, что Якубовича пытали и держали без сна не до дачи им ложных показаний, а после, по инерции, без всякой нужды. В первом издании «Архипелага», осуществленном в СССР в 1989 году в «Новом мире», параграф о «мясниках-следователях», пытавших Якубовича, поставлен сразу за его арестом. Допрос у Крыленко передвинут ниже, в конец следствия. Но издевательские выражения о том, что допрос у Крыленко был «вдохновительным моментом» для Якубовича и что он «как рьяный конь» спешил сунуть голову в хомут, все же сохранены и в этом варианте «Архипелага». Явной клеветы уже не было, остались лишь «художественные» преувеличения. [63]
Следует отметить, что Якубович к 1920 году вышел из партии меньшевиков, но не примкнул к большевикам. Он оставался до ареста беспартийным и находился в основном на хозяйственной работе. Солженицын в первых произведениях своих героев писал «с натуры», по людям, которых он знал. В среде реабилитированных в Москве ходил упорный слух, что «старик высокий Ю-81» из повести «Один день Ивана Денисовича» был срисован Солженицыным с Якубовича. «Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям, да по тюрьмам сидит несчетно, сколько советская власть стоит, и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали… Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. На голове его голой стричь было давно нечего – волоса все вылезли от хорошей жизни. Зубов у него не было ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за зубы. Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня тесаного, темного. И по рукам, большим в трещинах и черноте видать было, что немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не примириться…». [64] Таких, как Якубович, выживших по разным лагерям двадцать шесть лет и еще пятнадцать лет казахстанской ссылки, были в СССР лишь единицы. Старик с «каменным лицом» «Ю-81» похож на любого из них.
Владимир Яковлевич Лакшин, умерший в 1993 году в возрасте шестидесяти лет, был очень близким другом и моего брата, и моим. Я познакомился с ним в 1964 году не через «Новый мир», где он заведовал отделом литературной критики, а в группе обнинских физиков, центральной фигурой которой был профессор Валентин Турчин. Лакшин стал одним из наиболее горячих поклонников Солженицына и в течение 1963–1967 годов публиковал глубокие и очень яркие критические разборы его произведений.
Большинство западных литературных критиков обычно рассматривало Солженицына как советского писателя и ставило его творчество в ряд с такими выдающимися писателями советского периода, как Платонов, Пильняк, Бабель, Булгаков, Пастернак. Лакшин в своих критических статьях поднимал литературный уровень Солженицына значительно выше и ставил его творчество в ряд великих русских писателей: Гоголя, Достоевского, Тургенева, Толстого.
