В сентябре 1974 года я уезжал в Норвегию и Швецию по приглашению Норвежского Пен-клуба. Меня пригласили сделать доклад о политической обстановке в СССР в Пен-клубе, а также прочитать лекцию по проблемам старения в Норвежском институте геронтологии. Вернувшись из Скандинавии 8 сентября, я случайно узнал о каком-то «открытом письме», которое Солженицын направил по поводу моей поездки в Норвегию. Это письмо было направлено в лондонскую газету «Таймс».
Как мне передали, в этом «открытом письме» комментировались мои выступления в Осло. Между лично знакомыми людьми обмен «открытыми письмами» не практикуется, принято сначала выяснить суть разногласий в обычной переписке. Я позвонил в Цюрих по известному мне от Хееба тайному телефонному номеру, по которому отвечали либо жена Солженицына Наталья, либо ее мать Екатерина Фердинандовна. Сам Солженицын к телефону вообще никогда первый не подходил – это было мне известно. Тещу Солженицына и я, и Рой знали давно, еще до того, как Солженицын познакомился с Натальей Светловой. Екатерина Фердинандовна и ее муж Дмитрий Светлов, умерший в 1972 году были членами общества «старых большевиков». Светлов был арестован в 30-е годы, но выжил, был реабилитирован и восстановлен в КПСС. Именно он получил ту элитную четырехкомнатную квартиру на улице Горького, в которой жила и Наталья Светлова. Рой со Светловыми много раз беседовал в конце 60-х годов, когда писал книгу о Сталине.
К телефону подошла Наталья Дмитриевна. В 1970–1972 годах я часто с ней разговаривал по телефону, и она всегда была очень приветлива. Теперь по тону я понял, что и ее отношение ко мне уже изменилось. Я спросил, действительно ли Александр Исаевич написал мне «открытое письмо». Ответ был утвердительный. Я попросил Наталью Дмитриевну прислать мне копию русского текста. Она довольно резко ответила: «Читайте английские газеты, там найдете». Я ответил, что в Англии никакого «открытого письма» не было, его публиковали в норвежской «Афтенпостен», но я норвежского языка не знаю. На другом конце провода возникло какое-то замешательство. «Подождите немного», – ответила Светлова грубым тоном и повесила трубку.
Я позвонил в «Таймс» в отдел писем. Редактор объяснил мне, что им действительно привез из Цюриха письмо Солженицына журналист Флойд, и оно было датировано 11 сентября 1974 года. Но поскольку в этом «письме» были цитаты из моей устной лекции в Осло, то редакция срочно запросила своего корреспондента в Осло уточнить текст моего доклада. В Англии существуют очень строгие правила в отношении публикаций ложной информации, и возникающие конфликты разбираются в судах. Корреспондент «Таймс» в Осло сообщил в газету, что Медведев не произносил той фразы, которую цитировал, причем в гневной форме, Солженицын. Поэтому печатать «Открытое письмо Солженицына» газета «Таймс», естественно, не могла. Тогда я был очень удивлен – откуда к Солженицыну поступила абсолютно ложная информация о моем докладе в Осло, причем столь быстро, через несколько дней. Письмо Солженицына было привезено в Лондон Флойдом уже в переведенном на английский язык варианте, но было им подписано. Тогда он был совершенно уверен, что его письма должны немедленно печататься, с его посланиями из СССР всегда так и было. Обстоятельства, побудившие Солженицына, оторвавшись от срочной работы, направить письмо в «Таймс», стали мне известны лишь недавно из собственной литературной автобиографии Солженицына:
«К осени – всё же потекла у меня работа в Штерненберге. Радость какая, я больше всего и боялся: а вдруг за границей – да не смогу писать?
Не тут-то было! В сентябре 1974 Владимир Максимов звонит мне тревожно в Цюрих. Передатный звонок Али застиг меня в Штерненберге в тихий осенний день, когда так хорошо работается – просит моего заступничества Сахарову: Жорес в Стокгольме назвал Сахарова “едва ли не поджигателем войны” и возражал против Нобелевской премии мира ему. На свой личный бы ответ Максимов не полагается, а, мол, только мой голос может быть услышан и т. д. Как всегда в таких поспешных нервных передачах и нервных просьбах отсутствует прямая достоверность, отсутствует текст, стенограмма – да где и когда их добудешь? – а вот надо протестовать! помогите! ответьте! за смысл – мы ручаемся! (А всё вздул стокгольмский член НТС, и вполне возможно, что с перекосом.)
Ах, как больно отрываться от работы! Но и – кто же защитит Сахарова, правда? Какой низкий укус! После прежних подножек Сахарову от братьев Медведевых – сразу верится, что и эта – произошла, так…
И я – ввергаюсь ещё в одну передрягу: написать газетный ответ Жоресу на не слышанное и не читанное мною выступление – а значит, осторожнее выбирая выражения. Только потому я писал не колеблясь, что знал, в какую сторону Жорес эволюционировал все эти месяцы.
А всё тот же угодник Флойд (ещё не заподозренный, это – до “Шпигеля”) берётся поместить в “Таймс”. Я пишу в Штерненберге, Аля шлёт телефонами в Лондон – проходит день, второй, третий – что-то застряло, новые волнения, новые перезвоны, вдруг заявление появляется в “Дейли телеграф” в ослабленном, искажённом виде, – значит, уже в “Таймсе” не будет, почему? “Таймс” опасается слишком прямых выражений о Ж. Медведеве, которые могут быть опротестованы через суд.
И надо сказать, что “Таймс” почувствовал верно. Жорес и через норвежскую “Афтенпостен” и прямо мне отвечал, что при его выступлении не было ни магнитной, ни стенографической записи, дословно он не говорил так, как ему приписывается, но даже и в приписываемом нет “вклада Сахарова в дело разжигания войны” – как я написал в статье на основе взбалмошной информации от Максимова. Так что, по западным правилам, Жорес вполне мог и судиться. Но правоты-то всё равно за ним не было, и он не решился». [53]
Судиться с Солженицыным за клевету я, конечно, и не собирался. На слово я всегда отвечал словом. Солженицын послал свое «Письмо в “Таймс”» также и в эмигрантскую газету «Русская мысль» в Париже, а также в «Новое Русское Слово» в Нью-Йорке. В этих газетах это письмо было напечатано, так же, как и ранее в «Афтенпостен». Я написал «Ответ на письмо Солженицына», опровергавшее все его утверждения. Мой ответ был опубликован во всех трех газетах, напечатавших ранее письмо Солженицына, а также в газете «Дейли Телеграф», давшей краткое изложение этого письма, уже со ссылкой на «Русскую мысль». Во всех этих четырех газетах мой ответ был полностью опубликован. [54] Тогда я считал конфликт исчерпанным.
Загадкой для меня и по сей день остается лишь тот факт, что, уже зная ложность информации от Максимова, которая еще искажалась по телефонам, – исходный телефонный звонок Максимову был от Гунара Мое, скандинавского представителя «Народно-трудового союза», или НТС, эмигрантской русской организации, возникшей еще в 30-е годы, – и прочитав мой ответ, Солженицын, тем не менее, продолжает публиковать свое «Открытое письмо Медведеву» во всех сборниках своей публицистики и до настоящего времени. Очевидно, это уже не имеет отношения к Медведеву.
Это заявление было единственным после начала диспута с Сахаровым по поводу «Письма вождям», в котором Солженицын защищал Сахарова. В Осло (а не в Стокгольме, как пишет Солженицын) в моем докладе я вообще не обсуждал и не касался вопроса о Нобелевской премии Сахарову. Зная, что я могу затронуть и эту тему, руководитель Норвежского Пен-клуба Иоганн Фогт предупредил меня, что публичное обсуждение достоинств кандидатов на Нобелевские премии в Скандинавии не разрешается, и вся дискуссия по этим проблемам происходит конфиденциально и только в соответствующих комитетах. Списки кандидатов также остаются конфиденциальными.
Из Москвы, от Лидии Чуковской и Льва Копелева, в октябре мне было отправлено еще одно «открытое письмо», которое достигло меня недели через три после того, как оно было зачитано в передачах мюнхенской радиостанции «Свобода». Копелев и Чуковская гневно осуждали меня уже не за то, что я что-то сказал о Сахарове, а за то, что я ничего о нем не сказал, что я не воспользовался случаем поддержать кандидатуру Сахарова на Нобелевскую премию.
