Кочкарев стоял рядом с Сеней, беспомощно опустив руки, каждое слово его покрывалось новым взрывом безумной ярости.

— Пали чертово гнездо, — крикнул Васька Косой, и в его руке очутился тлеющий пук пакли.

— Остановитесь, — властно крикнул Кочкарев, — сами себя спалите.

И с протянутыми руками он бросился к толпе, толпа поддалась.

Но это было одно мгновение. Задние напирали. Кочкарев понял, что сопротивление невозможно.

— Сеня, уйдем, спасайся, — шепнул он.

— Нет, — твердо ответил Сеня, — нет, я не уйду отсюда, здесь у меня все, здесь то, что дороже мне жизни, — с воодушевлением добавил он.

Кочкарев с удивлением взглянул на него.

— Ты погибнешь, — произнес он.

Крепкие руки схватили Кочкарева, чтобы оттащить его от Семена.

— Разбойники, душегубы! Запорю, в Сибирь угоню, — не помня себя, кричал Артемий Никитич.

Но озверевшие люди не слушали его.

Сеня прижался к двери и закрыл руками лицо.

Но в ту минуту, когда уже была готова решиться его участь, со стороны большой толпы послышался тревожный гул и сейчас же стих, и в наступившей мгновенной тишине гулко и отчетливо раздался барабанный бой.

Отряд Бранта вступал в деревню.

— Пришли, пришли! — раздались полные ужаса и ненависти возгласы.

Толпа отхлынула от Кочкарева с Сеней и бросилась туда, откуда слышался рокот барабанов.

Сеня с Артемием Никитичем побежали за ней.

Брант приехал верхом. Расположив вдоль улицы солдат и приказав им зарядить ружья, он слез с лошади, вслед за ним вылезли из таратайки двое приказных и тотчас распорядились вынести на улицу, в тень, стол и скамьи. С Брантом приехал и младший офицер гарнизона Федор Петрович Повалишин, совсем молодой поручик из однодворцев, перебивающийся с хлеба на квас. Он был столь исполнительный офицер, что даже Брант не мог ни к чему придраться и находил в нем только два недостатка: первый, и самый важный, что Повалишин не немец, а второй, что он нежничает с солдатами. Это значило, что, когда вместо Бранта производил ученье Повалишин, воз с палками оставался нетронутым.

Повалишин расставил солдат, избегая смотреть им в глаза и не глядя на молчаливую толпу крестьян, опустив голову, сел рядом с Брантом за стол.

Брант потребовал старосту.

Артемий Никитич выдвинулся вперед и подошел к столу.

— Здесь сам помещик, — произнес он.

Брант узнал его, и на красном лице появилось подобие улыбки.

— А, ошен, ошен рад, каспадин майор, — заговорил он, — ви здеся. То лутче… ошен корошо. Не нади старост.

На ломаном языке он повторил Кочкареву содержание указа и стал его спрашивать по опросному листу, сколько в Артемьевке дворов, сколько крестьян мужского пола, сколько каких голов скота.

За Артемием Никитичем стоял старик Пахом, староста, и подсказывал барину ответы.

— Такоф богатый усадеб, — пожимая плечами, говорил Брант, — а подушный не платит. Пфуй, русский свинья.

Кочкарев вспыхнул и резко ответил, что взыскивают подушные второй раз, что он будет жаловаться государыне.

Немец строго посмотрел на него.

— Ви имейте праф, но я исполнить свой долг, каспадин майор.

Приказные быстро записывали результаты опроса. Крестьяне угрюмо слушали.

Когда запись была закончена, что продолжалось довольно долго, Брант заявил, что он желает допросить крестьян, почему они добровольно не платили подушных.

— Спрашивайте с меня, — резко сказал Кочкарев. Немец покачал головой.

— О, это народ каналья, они и помещика надувать знают, — произнес он и своими белесоватыми навыкате глазами обвел стоявшую перед ним толпу. Его взгляд упал на выдвинувшегося вперед мужичка Архипа-бобыля. Непринужденная поза Архипа, дерзкое выражение его озлобленного лица видимо сильно раздражали немца.

— Эй ты, — крикнул он, тыкая в его сторону пальцем. — Подь сюда.

Архип с недоумением оглянулся. Но, видя прямо на него направленный жирный палец немца, усмехнулся, вперевалку подошел к столу и остановился перед ним в той же небрежной позе, заложив руки за спину.

— Руки по швам, руки по швам, — как исступленный, заорал Брант. — Свинья, каналья!

Архип не понимал, чего хочет от него этот немчура, и молча продолжал стоять.

— Стань прямо, опусти руки, — тихо проговорил Повалишин, не подымая головы.

Услышав эти слова, невольно повинуясь их предостерегающему тону и видя перед собой искаженное яростью лицо Бранта, Архип переставил ноги и опустил руки.

Он стоял и думал:

«Экая образина. Не поймешь толком, что и говорит. И чего пристал, чего лезет…»

А Брант ломаным языком спрашивал его, отчего он не исполняет указов.

«Ишь, — думал Архип, — каки таки уставы, чтобы с крестьянина шкуру сдирать».

— Тебе говоряйт, отвечай, — крикнул Брант, ударяя кулаком по столу.

— Чего отвечать, — промолвил Архип, дерзко глядя на немца, — чего отвечать. Нет таких указов. Слава Тебе, Господи, не первый десяток на свете живем. Никогда того не бывало. Ишь ты, — с усмешкой продолжал он, обращаясь к толпе крестьян. — Это что ж они, православные, а? Царица-то матушка далеко, так им и грабить, значит, можно. Нет, шалите. Вот мы отправим к царице ходоков, напляшешься тогда, чертова кукла. Небось сам, иродово племя, указ настрочил. А это видел? — и Архип, увлеченный собственным красноречием, почти невольно для себя показал немцу кулак.

Пораженный необычайной дерзостью, Брант слушал Архипа открыв рот. Но когда вслед за выразительным жестом Архипа загоготала толпа и из нее послышались насмешливые возгласы, он в бешенстве вскочил:

— А, бунт, бунт! Солдаты! Первый взвод, беглым шагом сюда, марш…

Двадцать солдат, с ружьями наперевес, беглым шагом приблизились к столу.

— На правеж его, — задыхаясь, произнес Брант.

— Батюшки, спасите, родимые, не выдавайте, — отчаянно взмолился Архип, когда его схватили дюжие руки и поволокли.

— Не трошь его, не трошь, — послышались угрожающие голоса.

— Майор, — дрожащим голосом, на плохом немецком языке, заговорил Артемий Никитич, — отпустите этого несчастного. Вы видите, в каком настроении крестьяне. Не доводите их до крайности.

— Извольте молчать, — резко перебил его Брант, — я им покажу настроение. Солдаты, целься.

Солдаты приставили к плечу ружья. Толпа шарахнулась, как один человек.

— Ни слова! — махая руками, кричал Брант. — А то, — и он указал на солдат.

Толпа застыла.

— Отставь! — скомандовал Брант, и солдаты опустили ружья к ноге.

Наступила тишина, только с реки, куда поволокли Архипа, доносились отчаянные крики о помощи.

— Прекратите, довольно, — снова заговорил Артемий Никитич, обращаясь к Бранту, — не озлобляйте народа.

Брант взглянул на угрюмые лица крестьян, и их выражение, должно быть, и ему показалось зловещим.

Он понял, что если эти несколько сот людей, хотя и безоружных, но решительных и озлобленных, бросятся на них, то, пожалуй, его людям придется плохо.

— Карошо, я не жесток, довольно, — проговорил он. — Маленький урок есть.

Он махнул рукой и послал к реке солдата, тот побежал бегом.

Кочкарев сел рядом с приказными.

— Что ж теперь будет? — спросил он.

— Придется скот забирать, — ответил один из них. — Что еще с них взять-то… До города недалеко, а там уже есть и покупщик.

— Кто же? — спросил Артемий Никитич.

— А купец Стрекалов. Он, почитай, весь скот в воеводстве скупает. Воевода и полковник уже с ним поладили.

— Но что же они будут делать без рабочего скота, — воскликнул Кочкарев, указывая на крестьян. — Ведь они с голоду помрут.

Приказные с равнодушным видом пожали плечами.

Кочкарев схватился за голову.

— Душегубы, — пробормотал он.

Но что мог он сделать? Теперь только об одном он думал, как бы предотвратить кровопролитие, как уговорить крестьян не сопротивляться. На сердце его лежал камень. Ни одна такая «экзекуция» не кончалась благополучно.

«Да будет воля Божия!» — подумал он.