— Воистину положи меня, — воскликнул старый стольник, — не от тебя бегут за правдой, а от черта заморского…

— Не волнуйся, воевода, — начал Кочкарев. — Не с доносом едем мы в столицу. Мы и тебя вызволим. Чем ты не воевода. Только вот немец больно оседлал тебя. Не бойсь. Мы за тебя.

— Тебя не выдадим, Терентий Терентьевич, — подтвердил Астафьев, — а може, и пользу тебе принесем. Только не препятствуй нам.

Воевода задумался.

«А ведь и впрямь, — думал он. — Кто их знает, люди все не кто-нибудь, а именитые, с заслугами».

— Что ж, бояре, — произнес он после долгого раздумья, — я вам поперек дороги не стану. Но ежели что будет, ежели не понапрасну поедете, не выдайте меня. Сами знаете, не отворачивался я от вас, все старался потиху делать. Вы и за меня словечко закиньте.

— Уж тебя-то не забудем за один твой совет.

— Нынче вечная тебе благодарность, — ответил Кочкарев. — А мы еще все обдумаем да обсудим.

— Не уеду до сбора подушных, — сказал Астафьев. — Не брошу своих. А там видно будет.

— И я, боярин, николи своих людей в опасности не бросал, — с достоинством произнес Кузовин. — Я тоже подожду.

Воевода только рукой махнул.

— Будет с вами то же, что с Артемьевкой, — сказал он.

— Да будет воля Божия, — произнес, перекрестясь, старый стольник.

Молодой Астафьев, очень встревоженный угрозами Бранта, но еще не знавший об угрожавшей ему опасности, по просьбе отца остался в этот день дома, чтобы по возможности успокоить крестьян, ожидавших нашествия, и присмотреть за домом.

В то же время Сеня, забытый в общей суматохе, одинокий со своими надеждами и мечтами, работал в старой пристройке к конюшне, полуразвалившейся и давно брошенной.

Он работал лихорадочно, и в его восторженной душе уже зрела мысль, которой он не сказал бы никому, даже Настеньке.

Он ревниво берег эту мысль и думал про себя, как он скоро-скоро отблагодарит своего благодетеля, вернет ему и потерянное состояние, и покой, а Настя…

За работой он забывал и свою ревнивую мысль.

Ах, теперь осталось так немного.

Крылья уже почти готовы, почти готов и чудный, никому доныне не ведомый аппарат, на котором можно взлететь до самого неба.

Скоро-скоро все будет готово, и тогда, Сеня решил, никому не говоря ни слова, пойдет он прямо в Петербург и там отдаст свои крылья самой государыне и за все это попросит только за боярина Кочкарева.

Ему самому ничего не нужно.

Он знал об угрозах немца и работал изо всех сил, в полной уверенности, что стоит ему только явиться в Петербург, как все мечты его осуществятся…

И в этот вечер, когда грозовая туча нависла над Кочкаревым, он был счастлив. Еще немного — и все, о чем грезили его свободная мысль и мечтательная душа, будет осуществлено.

Поздно вечером вернулся он домой и вдруг узнал от дворовых, что боярин с семьей едет в Петербург.

Это известие и обрадовало, и опечалило его. Обрадовало потому, что, значит, ему не придется разлучаться с Настенькой, а опечалило потому, что, быть может, не он один будет виновником благополучия Кочкаревых. Сам Артемий Никитич устроит свои дела…

Воевода скоро уехал, а Кузовин и Астафьев остались ночевать. Долго, до самого рассвета, просидели три приятеля, обсуждая свое положение.

Артемий Никитич решил, не теряя времени, готовиться к отъезду.

Воевода обещал прислать на другой же день тайком от Бранта проездные листы.

Было решено, что с семейством Кочкаревых поедет я Павлуша.

Астафьев и Кузовин тоже запасутся паспортами, но будут ждать сбора подушных денег, так как ни тот, ни другой ни за что не хотели приносить своих крестьян в жертву свирепому Бранту.

Было условлено, что о времени выезда они известят в Измайловский полк Павлушу и прямо к нему приедут, а он тем временем исподволь подыщет для них подходящее помещение.

Но кто был счастлив в этот тревожный вечер, так это Настя. Она забыла о всех опасностях, угрожавших ее приемному отцу, о близком, быть может, разорении. Все это заслоняла одна мысль. Она едет из этой глуши в тот блестящий Петербург, о котором так много рассказывал Павлуша, и, что главнее всего, едет вместе с ним, Павлушей, будет жить с ним в одном городе и, наверное, видеть его каждый день.

Бедный, глупый Сеня!

Что ей твои крылья, поднимающие тебя высоко над землей?

У ее души выросли новые крылья. Они уносят за звезды, для них нет пространства, они легки, быстры и могучи, как мечта…

Бедный Сеня! Она ни разу не подумала о тебе.

На другой день с утра начались в усадьбе спешные приготовления к отъезду.

Чистили, мыли старые коляски и дорожные кареты, выбирали лошадей, укладывали на подводы имущество. Марья Ивановна брала с собой полное хозяйство, чтобы устроиться уже основательно.

Молодой Астафьев, несмотря на грозившую ему опасность ареста Брантом, заявил, что он выедет вместе с Кочкаревыми.

На его счастье, Брант все еще колебался. Смущала его, главным образом, мысль о Густаве Бироне, и притом сама императрица была полковником Измайловского полка. Эти мысли отчасти останавливали его и от посылки к Астафьеву «экзекуции».

Приготовления к отъезду шли спешно. Марья Ивановна отобрала для услуг себе и Насте четырех девушек, а для главного присмотра за прислугой — мать Семена, Арину.

Арина, зная от сына, что он тоже собирается в Петербург, была этим чрезвычайно довольна.

Но Семен решил не уезжать, пока не испробует своих крыльев на соседней поляне. На другой же день в раннее росистое утро, когда в усадьбе все еще спали и чуть брезжил рассвет, Сеня, мучимый страхом и надеждой, тихонько, как вор, вынес из своего сарая придуманные им крылья. Он не спал всю ночь, подгоняя одна к другой отдельные части.

Теперь все было собрано и готово. Потом по приставной лестнице Сеня взобрался на крышу сарая и начал прилаживать себе крылья.

Его снаряд состоял из двух длинных палок, которые укреплялись параллельно на его плечах.

К обоим их концам были приделаны по две складных лопасти, состоящих из рамки с натянутым холстом. Лопасти складывались сверху вниз.

Под передними лопастями были сделаны петли для рук, от задних протянуты веревки с петлями на конце для ног.

Кроме того, под передними лопастями был укреплен толстый камыш, согнутый, как лук, и его тетива круто была закручена вокруг оси, соединявшей обе передние лопасти.

Сеня взглянул на небо.

Было тихо и ясно. Первые лучи зари показались над сожженной Артемьевкой.

Сеня упал на колени, прошептал молитву, перекрестился и, спокойный, как бы просветленный, стал прилаживать на себя снаряд.

Он положил крылья на плечи, вставил ноги в петли, принял положение человека, бросающегося с высоты в воду, потом быстрым движением руки распустил узел тетивы, помещавшийся под его рукой у правой лопасти.

Со страшной силой выпрямился стянутый толстый камыш. Быстро захлопали передние лопасти, и Сеня бросился вниз. Он быстро работал ногами, и задние лопасти сжимались и расширялись, как крылья птицы. И вот в безветренном воздухе Сеня плавно и тихо понесся вперед.

Ни с чем не сравнимое чувство овладело его душой. Ему хотелось взвиться высоко-высоко. Горделивая радость наполняла все его существо.

— Вперед, выше! Навстречу солнцу… — говорил он себе.

Он пролетел маленький дворик, поднялся повыше, перелетел широкую поляну и, чувствуя сильную усталость в ногах и руках, все медленнее и медленнее работал ногами и стал тихо опускаться.

Он опустился на опушке леса в мягкую густую траву. Осторожно сняв крылья, снова перекрестился. Потом, закрыв лицо руками, упал ничком на траву и зарыдал…

Он думал, что только первые лучи солнца да проснувшиеся птицы видели его свободный полет, его торжество.

Но видел его еще и маленький пастушок при стаде овец и в ужасе убежал в лес, после он всем рассказывал, как с неба спустился в барскую усадьбу у леса ангел и скрылся в чаще.

Но ему никто не поверил.