В свое время Алексей Алексеевич слишком много сделал для Севса, и Генеральный помнил об этом. Помнил и ту знаменитую коллегию, на которой шел длинный и трудный разговор о неудавшейся машине. Момент был, прямо сказать, критический. Все склонялось к тому, что испытания решат прекратить, опытный экземпляр списать. Было уже сказано много горьких для Севса слов.

Наконец председатель сказал:

- В принципе вопрос представляется мне совершенно ясным. И можно было бы принимать решение, но я только что получил записку от главного испытателя Центра полковника Дуплянского. Алексей Алексеевич просит слова. Заслушаем, товарищи?

И тогда поднялся Алексей Алексеевич. Он говорил сдержанно, тщательно выбирая слова.

– Я прошу всех присутствующих попытаться взглянуть на дело, отрешившись на какое-то время от личных привязанностей и антипатий, отложив в сторону переживания. Человеческая трагедия должна быть рассмотрена здесь в чисто техническом аспекте. Вадим Сергеевич Севе со своим конструкторским коллективом создал не еще один самолет, а принципиально новую машину. Габариты, летно-тактические данные, технология корабля опередили все, что было известно, знакомо и привычно до сих пор. Этого, кстати сказать, никто из выступавших не опровергал. Да, Севса и его коллектив постигла тяжелая, трагическая неудача. Однако причины, насколько удалось установить, не связаны с теми принципиально новыми решениями, которые вложены в конструкцию. Они – результат недостаточной надежности двигателей. Так справедливо ли перечеркивать хорошую идею, а я абсолютно убежден, что идея действительно добрая, только потому, что двигатели по состоянию на сегодняшний день оказались недостаточно надежными? Нужна нам машина такого класса и таких возможностей? Нужна! Говоря "нам", я имею в виду – стране, государству, Военно-Воздушным Силам…

– Что вы конкретно предлагаете? – перебил Алексея Алексеевича заместитель министра, решительно настроенный против злополучного корабля Севса. – Только четко.

– Я предлагаю пересмотреть программу и продолжить испытания, расширив доводочные работы по двигателям. Я считаю, что надо с максимальной осмотрительностью довести дело до логического конца…

– А кто…

Но Алексей Алексеевич не дал перебить себя во второй раз:

– Могу предположить, о чем вы хотите спросить: кто согласится вести испытания? Отвечаю: если эта работа будет мне доверена, я готов принять обязанности командира корабля и рекомендовать вторым пилотом Виктора Михайловича Хабарова, штурманом – Вадима Андреевича Орлова, бортинженером – Василия Акимовича Болдина, радистом – Мамеда Акбашева. С экипажем предложение согласовано. Экспериментаторов мы найдем…

И Алексей Алексеевич не просто испытал ту коварную машину, а довел ее до большой серии. Теперь, спустя время, можно безошибочно сказать: это была самая значительная машина Севса за всю дореактивную эпоху.

– Постараюсь, Вадим Сергеевич, не отнимать у вас слишком много времени, – сказал Алексей Алексеевич и положил руки на край журнального столика. – Пришел просить помощи.

– Можете быть уверены. Все, что в моих силах, Алексей Алексеевич, будет сделано.

– В последнее время в силу ряда причин, которые, пожалуй, лучше опустить, чтобы не затягивать разговора, я пришел к мысли, что поторопился выйти из игры. И весьма сожалею об этом. Не пугайтесь, Вадим Сергеевич, я не буду просить вас о зачислении на должность летчика-испытателя. Увы, это уже не в моих силах. Но я хотел бы вернуться на работу. Может быть, вы сумеете использовать меня в реферативном отделе – я еще довольно помню французский и вполне прилично разбираюсь в английских технических текстах…

Такого поворота разговора Севе никак не ожидал. Специального реферативного отдела у него в КБ не было, и ставки референта-переводчика тоже не было. К тому же Севе сильно сомневался в лингвистических возможностях Алексея Алексеевича и мучительно искал пристойный ответ.

– Оклад мне, собственно, не нужен. Пенсии, что я получаю, такому старику даже больше чем достаточно, – продолжал Алексей Алексеевич. – Мне нужна причастность к делу. – Он остановил взгляд на модели самолета, украшавшей письменный стол Севса, и закончил: – Раз уж судьба распорядилась оставить меня живым, надо работать.

"Все-таки он очень-очень постарел", – снова подумал Вадим Сергеевич и сказал, стараясь быть сердечным и приветливым:

– Слушайте, Алексей Алексеевич, а если мы предложим вам, – неожиданно Генеральный нашел решение, – взять в свои руки все оформление технической документации. А? Мы ведь сочиняем и постоянно распространяем тьму бюллетеней, инструкций, описаний, рекомендаций, и, честно говоря, по стилю, по виду, по логической строгости наша печатная продукция весьма отстает от культуры основных изделий.

Штатной должности редактора, выпускающего или кого-то подобного у Севса не было, но он и тут успел придумать выход:

– А что касается деловой стороны наших взаимоотношений, можно оформить трудовое соглашение и периодически его возобновлять…

– Деловая сторона, как вы выражаетесь, заботит меня в последнюю очередь.

– Нет, нет! Только никакой самодеятельности. Хотя это нынче и модно – общественные начала, но мы все-таки не станем нарушать основной принцип социализма: от каждого по способностям, каждому по труду. Не волнуйтесь, много вы у нас не заработаете.

Алексей Алексеевич поднялся с кресла, протянул Севсу руку и, держа его ладонь в своей, еще крепкой и жесткой, сказал:

– Спасибо. И разрешите задать вам еще один вопрос: вы у Хабарова были?

– Признаюсь, нет. Никак не выберусь, хотя и собирался сто раз.

– Нехорошо. Ему это свиданье, Вадим Сергеевич, очень нужно. Вас бог миловал, не испытали на собственном опыте, что такое отрезанный ломоть… Между прочим, я шел к вам в первую очередь с этим, но не счел возможным начинать с главного.

– Понимаю, Алексей Алексеевич, не хотели укорять меня двумя неоплаченными счетами сразу?..

Приоткрылась дверь, и в кабинет заглянул секретарь:

– Вадим Сергеевич, вас…

– Закройте, – резко сказал Севе, – потом… – И снова Алексею Алексеевичу:

– Вы правы, конечно, по счетам надо платить и желательно без напоминаний. Вы правы. Жизнь больно жесткая – все гонит, торопит, то и дело перспективу смещает, за щепками леса не видишь.

– Вам ведь нет еще шестидесяти, – сказал Алексей Алексеевич, не обращая внимания на "лес" и "щепки".

– Пока нет.

– Тогда ничего еще не потеряно, успеете рассчитаться по всем счетам. Только не откладывайте, Вадим Сергеевич, не откладывайте на потом…

Днем в обычное время она забыла записать в историю болезни то, что записать полагалось. Возвращаться в стационар не хотелось, но ее позвали, и идти пришлось так и так. Из дальнего поселка привезли мальчишку с громадным фурункулом на коленке, она сделала назначение и достала с полки потолстевшую за месяц историю болезни.

Начала писать:

"23 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Жалоб нет. Начата лечебная физкультура и массаж…" Но тут погас свет…

Теперь Хабарову постоянно не хватало времени. Дни, казавшиеся совсем недавно бесконечными, какими-то резиновыми – сколько ни тяни, а конца все нет, – будто сжались.

Он просыпался рано и первым делом принимался за упражнения, завтракал, торопил Тамару с процедурами и начинал шуршать своими записками.

Через два часа он снова делал упражнения и опять писал.

На тумбочке ровной горкой поднимались книги. Он много читал в последнее время. Читал "прицельно". И началось это с того: натолкнулся у Леонида Леонова на фразу: "Бывают минуты, которые стоят вечности". Выписал и задумался. Верно? Пожалуй. Только что он, Леонов, понимает в минутах? Минута за письменным столом – полстроки, может быть, строка… Минута в грозовых облаках, когда машину трясет и, кажется, вот-вот развалит в куски, когда с кончиков крыльев стекают тугие жгуты статического электричества, когда стараешься не дышать, чтобы не спугнуть приборных стрелочек, на чьих остриях держится твоя жизнь… Это совсем другая минута…