В девятом часу о предстоящем полете поставили в известность шестую точку, а через четверть часа сведения поступили к Вартенесяну.

Когда Сурен Тигранович сказал:

– Завтра принимаем гостей, Клавдия. Консилиум летит, – Клавдия Георгиевна ждала, что вот-вот сорвется буря, но бури не последовало.

- У профессора Барковского я учился во втором мэдэ. Представляешь, сколько ему лет? Наверное, девяносто! И согласился лэтэть на этой чертовщине бэз крыльев. Маладэц! Статьи Носенко читал. Голова. А вот Филиппова нэ знаю. Ты знаешь?

Филиппова Клавдия Георгиевна тоже не знала.

– Ну ладно, посмотрим, паживем – увидим…

– Все-таки обидно! Мы стараемся, вертимся, ночи не спим, а они, – Клавдия Георгиевна махнула рукой в сторону окна, – ежедневно демонстрируют свое недоверие: сто раз звонят, сто раз спрашивают, сто раз требуют отчета…

– Ва! Звонят, спрашивают, требуют! Бэспокоятся, валнуются, патаму и не дают никому нормально жить. Ничего! Барковский, я тебе скажу по секрету, может быть, один на весь Советский Союз дэло знает. Пэрэд ним не стыдно отчитаться, его не стыдно послушать! Ни в коем случае не стыдно…

На другой день консультанты не прилетели. Шестая точка была до вечера закрыта густым, непроницаемым туманом. А Хабаров чувствовал себя плохо.

Температура держалась около тридцати девяти. Временами он впадал в забытье и громко бредил. Весь день от постели Виктора Михайловича не отходили Тамара и Анна Мироновна, то и дело в палату наведывались Клавдия Георгиевна и Вартенесян.

Вечером Вартенесян увел Анну Мироновну к себе. Ужинать. Она сопротивлялась, но Сурен Тигранович настоял:

– Надо кушать, что ты говоришь: не хочу! Несерьезный разговор. Клавдия Георгиевна с твоим Витей посидит, Тамара посидит. Мы покушаем, придем. Если тебе плохо будэт, какая ему от этого польза? Никакой…

В длинной тусклой комнате главврача стоял старый облезлый шкаф, широченная тахта, сооруженная из двуспального пружинного матраца, покрытая дорогим темно-вишневым ковром, два стола – письменный и обеденный; всю поперечную короткую стену занимали самодельные стеллажи, набитые книгами.

– Люблю свою берлогу, – говорил Сурен Тигранович, добросовестно разыгрывая роль гостеприимного хозяина.

– Сейчас посмотрим, какой ужин у нас будет…

Они ели разогретые на электрической плитке блинчики, запивали крепким, хорошим чаем. Впрочем, Анна Мироновна почти не замечала, чем угощал ее Вартенесян. А он, великолепно понимая состояние матери, говорил, рассказывал, отвлекал ее…

- После войны я со всей армянской родней катэгорически рассорился. Ты Лизу помнишь? Нэ помнишь, навэрное, – хирургическая сэстра такая была. Я с ней вэрнулся. Мои – ни в какую! Не принимают! Трудно было и ей, и мне. Им тоже, надо думать, трудно было. Я помучился нэмного, плюнул на все, уехал с Лизой в Воронеж. В науку ударился. Работал, как сто чертей, защитился, Лизу заставил в мэдинститут паступить. Наладилась жизнь. Все хорошо – год хорошо, два хорошо, а потом – плохо.

Понимаешь, у Лизы муж был. Пропавший баз вести муж. Так пять лэт было. Она не хотела с ним развод оформлять. Считала, нэблагородно с пропавшим бэз вести разводиться. А он нашелся. Вэрнулся. Полный инвалид. Что делать? Лиза мучилась, плакала, мэста себе не находила… Это рассказать невозможно…

Тэперь я думаю: какая история банальная – два и одна, знаменитый драматургический трэугольник. А тогда с ума сходил! Стреляться хотел. Пистолета не было. Она к нему в Лэнинград уехала. Я – сюда.

Мэня домой, в Ереван, звали, в Москву второй мэд приглашал, никуда не поехал. Теперь привык тут. И Клавдия появилась. Тоже, я тебе скажу, невеселая судьба у нее в личном плане… Стали у нас отношения налаживаться, какая-то скотина анонимку написала… Аморальное повэдение, использование служэбного палажения и так далее и тому падобное – шесть страниц! Думал, снимут. Нэ сняли. Выговор повэсили и на том, слава богу, успокоились…

Рассказ Сурена Тиграновича перебил резкий телефонный звонок междугородной.

– Опять! – сказал Вартенесян и, недовольно дожевывая блинчик, поднял трубку. – Слушаю.

– Больница?

– Да-да, больница!

– Кто говорит?

– Кто нужен?

– Начальство какое-нибудь есть?

– Начальство? Главный врач подойдет?

– Подойдет.

– Главный врач слушает.

– Здравствуйте, товарищ главный. Механик Рубцов с вами говорит.

– Очень приятно, механик…

– У вас находится полковник Хабаров. Так вот, я хотел узнать…

– Как себя чувствует полковник? Да? Дарагой механик, это уже нэвазможно делается – отвечать сто двадцать пять раз в день, как чувствует себя полковник. Мы человека лэчим, понимаешь, лзчим, а такое дело в пять минут нэ делается…

– Товарищ главный, одну минутку. Я не то хотел узнать. Про полковника мы знаем, в курсе. Спасибо, что хорошо его лечите. Я хотел спросить, какая у него ширина кровати?

– Что? Ширина кровати? Для чего ширина?

– Да я тут Виктору Михайловичу костылики состроил из облегченной дюралевой трубки, складные, ну и еще начал собирать пюпитр с подсветкой, чтобы, пока лежит, читать ловчее было… Почти готов пюпитр, надо только уточнить, на какую ширину разводить опоры.

– Прости мэня, дарагой… Стандартная ширина – семьдесят пять сантиметров. Я ему обязательно привет от вас парадам. Сейчас пойду и парадам. А с костылями пока не торопись. Еще рано. Но понадобятся! Обязательно понадобятся.

Вартенесян положил телефонную трубку, посмотрел на Анну Мироновну веселыми глазами и сказал, не тая улыбки в голосе:

– Слушай, а я начинаю варить, что твой сын действительно впалне приличный чэловек.

– Витя? Его все любят, – и Анна Мироновна сразу поднялась из-за стола. – Спасибо, Сурен Тигранович, пойду.

– Иди. Я тоже скоро приду. Подмени пока Тамару, отпусти отдохнуть, совсем дэвочка с ног сбилась.

Запись двумя разными почерками.

Первый абзац ее рукой – твердой, аккуратной, ученически-прилежной; второй – неверными, дрожащими закорючками с длинными хвостами у концевых букв:

"5 апреля. Консилиум в составе травматолога, доктора медицинских наук генерал-лейтенанта Барковского А.И., гематолога, кандидата медицинских наук Филиппова К.Д., терапевта, доктора медицинских наук полковника Носенко Э.Л.

У больного, перенесшего комбинированный перелом костей таза и правого бедра, сопровождавшийся центральным вывихом, в результате массивных кровоизлияний в мягкие ткани развился флеботромбоз подвздошной артерии справа. Показаний к оперативному вмешательству в настоящее время нет. Рекомендована дальнейшая терапия прямыми антикоагулянтами, снижение протромбина до 30 процентов…"

Сначала Хабаров услышал характерный грохот снижающегося вертолета и забеспокоился:

– Что такое, Тамара? Эта мельница валится совсем близко.

– Не валится, а садится. Какой вы нервный стали, Виктор Михайлович, просто ужас.

Он усмехнулся.

– Гости к нам прилетели. Профессора разные. Консилиум!

– Для чего? Кто вызывал?

– А никто не вызывал. Просто начальство ваше сомневается – хорошо ли мы вас тут лечим, достаточно ли понимаем… Мы же периферия!..

Потом они вошли белой тихой стаей и сразу заполнили палату от самого окна до двери. Из всех прибывших Хабаров сразу выделил высокого, жилистого, совершенно лысого старика с тяжелыми крестьянскими руками. Халат на старике был распахнут, и Виктор Михайлович разглядел мундир генерала.

Ближе всех к генералу держался плотный, сильно загоревший, спортивного облика человек лет сорока – сорока трех. Чуть поотстал третий незнакомец: пожилой, мелкий, невзрачный – преждевременно постаревший мальчик. Остальные были свои: Вартенесян, Клавдия Георгиевна, больничный рентгенолог, совсем в уголке, между тумбочкой и шкафом, затерялась Тамара. Матери в палате Хабаров не обнаружил.