"Любишь"? Вопрос удивил Виктора. При чем тут любишь? Ни о какой любви он не думал. Ему не хотелось врать. И все-таки, все-таки он зашептал торопливо и бессвязно:

– Люблю, конечно… а то для чего бы?.. Разве не видишь! Люблю! – и снова стал целовать Симу, не испытывая от новых поцелуев ни возбуждения, ни радости, ни опьянения.

Потом они каким-то образом очутились в темной кухне. Как перебрались сюда, Виктор не заметил. Сима сидела на столе, а он стоял рядом, прижимаясь животом к круглым Симиным коленям. Виктор провел ладонями по ее ногам и с облегчением обнаружил – ни чулок, ни прочего трикотажа нет.

– Осторожно, тише… – прерывисто дыша, шептала Сима, – тише, Витя…

Внезапно раздался адский грохот. Что-то тяжелое и острое больно клюнуло Виктора в ягодицу. Едва соображая, что он умудрился спихнуть самовар с тумбы, Виктор панически ретировался…

Никогда потом так бессознательно, так неуправляемо не выходил Хабаров ни из одного самого безнадежного воздушного боя. Бывалый, проживший пеструю жизнь, Хабаров снисходительно, даже не без удовольствия вспоминал о своем первом тотальном поражении на женском фронте. Теперь. Но тогда… тогда ему было не до смеха. Обида, жгучий стыд, злость душили и гнули Витьку Хабарова. И еще много лет спустя слышались уничтожающие слова Симы, брошенные в спину, когда он, словно перепуганный насмерть зайчишка, скатывался по холодным ступенькам парадной лестницы:

– Эх ты, специалист!

Специалист! Виктор Михайлович терпеть не мог и долго избегал этого слова. Да, пожалуй, и сегодня в восприятии полковника Хабарова слово "специалист" имело несколько пренебрежительный, иронический оттенок.

Бесшумно распахнув двери, в палату вошла Тамара.

– Виктор Михайлович, – Тамара никогда не говорила Хабарову – больной, и он сразу с благодарностью отметил это, – питаться будем?

– Не хочется, Тамарочка. Может, отложим?

– Интересно, а как вы собираетесь поправляться? Чтобы кости срастались, надо обязательно хорошенько кушать. Я вам бульона принесла.

– Спасибо, Тамарочка, не хочу.

– Может, соленого огурчика съедите. Дать?

– Соленый огурчик – вещь, но ведь не с бульоном, детка.

– Знаю. Сейчас вы скажете: огурчик полагается под водку.

– Именно!

– Вот вы кушайте, поправляйтесь, а как вылечитесь, тогда мы с вами и водки выпьем.

– Ты будешь пить со мной водку?

– Буду!

– А для чего тебе пить водку со старым калекой?

- Как для чего? Разве все в жизни надо делать для чего-нибудь? И потом вы, наверное, большой специалист, научите, как правильно…

– Специалист?! – Хабаров вздохнул. Вздох получился какой-то странный – всхлипывающий. Пугаясь и стыдясь накатившего вдруг состояния, почувствовал: из глаз сами собой выбухают слезы – тяжелые, неожиданно горячие. Смигнул. Сделал усилие и сказал:

– Ладно, давай чего принесла.

– Вот умничек, вот отличник, – захлопотала Тамара, гремя посудой и стараясь не смотреть в лицо Хабарова.

Все делается, как предусмотрено наукой, ему переливают кровь, вводят глюкозу и антибиотики, дают хлористый кальций. И тревога постепенно отступает. Теперь надо взять в союзники время, набраться терпения, ждать. У него сильный, тренированный, великолепный организм, организм должен справиться…

"30 марта. Состояние больного удовлетворительное. Особых жалоб нет. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий. Скелетное вытяжение лежит правильно. На контрольной рентгенограмме, производившейся на месте, стояние отломков удовлетворительное. Центральный вывих не ликвидирован. Увеличена тяга…"

Она сняла халат и вышла на крыльцо.

Снег сильно осел за последнюю ночь, сморщился, утратил сахарную белизну. Скоро придет настоящая весна. Тепло. Ей хотелось пробежать по двору, набрать в пригоршни мокрого, липкого снега и стиснуть в тугой скрипучий снежок. Нельзя. Больные могут увидеть. А кто станет верить врачу, балующемуся со снегом? И она пошла к жилому корпусу медленным, размеренным шагом, расплескивая лужи новыми резиновыми сапожками…

Кравцов сидел в своем кабинете и быстрыми, спотыкающимися буквами набрасывал на листе бумаги план действий на ближайшие два-три дня. Федор Павлович только что вернулся с места аварии Хабарова, вернулся ободренный – ожидая худшего.

Машина – черт с ней. Об этой старой керосинке не стоит и думать. С машиной все ясно – спишем. Предусмотреть обрыв шатуна в моторе никакой механик, конечно, не мог, но для порядка механику все-таки, пожалуй, придется объявить выговор. Хабаров действовал правильно, исключительно правильно, и если ему не удалось сохранить самолет, так тут только одна неконтролируемая и неуправляемая причина: не хватило места и, конечно, высоты. Жалко Хабарова. Мелькнула мысль: "Не надо было его посылать", но Кравцов тут же одернул себя: "А если б полетел не Хабаров, а кто-нибудь другой и тоже побился, тебе что – легче бы стало?" Записал на листке: "Хабарову – благодарность". Подумал: "Благодарность? Машина-то списывается". Вычеркнул и досадливо поморщился: "Очень нужна Виктору Михайловичу твоя благодарность. Здоровье ему нужно!"

Тихонечко прошелестел телефон, Кравцов поднял трубку и сразу узнал голос начальника Центра:

– Здравствуйте, Федор Павлович, ну как Хабаров?

– Переломы тяжелые – таза и ноги, лицо порезано, но держится…

– Что врачи говорят?

– А что они могут сказать? Лечить, говорят, надо, лежать…

– Это понятно. Что они относительно перевозки думают? Спрашивал?

– Конечно, спрашивал. Говорят: сейчас трогать нельзя.

– А как там больница, на больницу хоть похожа?

– Больница – вполне. Правда, маленькая, но так вроде современная. И оборудование, и здание. Главный врач – пожилой, фронтовик. Лично на меня произвел положительное впечатление. Лечащий врач – дама. На первый взгляд весьма уверенная в себе особа.

– Федор Павлович, а Хабарова ты видел?

– Конечно. Только недолго. Врачи просили поменьше с ним разговаривать. Сказали, покой нужен.

– Как выглядит Виктор Михайлович?

– Ничего выглядит. Держится. Просил матери позвонить и чего-нибудь наврать: ну, в том смысле, что задерживается на точке. Не хочет, чтобы мать приезжала, пока лицо не подживет.

– Звонил?

– Нет еще. Никак с духом не соберусь.

– Позвони. И ничего не ври. Скажи – легкая травма, добраться к нему пока нет возможности. А то до нее стороной, слухом дойдет, и все будет хуже. Так я толкую?

– Верно, конечно.

– И распорядись – пусть туда наш врач съездит. Пусть со своей точки зрения обстановку оценит. Может быть, мы все-таки сумеем Хабарова сюда перевезти. Здесь, что ни говори, спокойнее – и наука рядом, и медицинское начальство. Очень прошу решить этот вопрос. Мне звонил Плотников. Михаил Николаевич держится того же мнения: Хабарова эвакуировать. Понял?

– Слушаюсь. Все выясню и доложу.

Кравцов тихонько положил трубку, взглянул на портрет Чкалова. Чкалов пристально смотрел на него со стены. И начлет мысленно произнес:

– Вот какие пироги, Валерий Павлович, надо Анне Мироновне звонить. Надо! Ничего не поделаешь. – Подумал: "Может, лучше поехать к ней? Нет, ехать хуже. Испугаю. Как войду, так она сразу охнет – беда".

Кравцов закурил, вздохнул и стал набирать хабаровский номер.

– Анна Мироновна, здравствуйте. Кравцов беспокоит. Виктор Михайлович задерживается на шестой точке. Повредил ногу, но ничего такого страшного нет, так что не беспокойтесь, – Кравцов сделал паузу. Трубка молчала. Ему показалось, что молчание длится слишком долго, и он спросил: – Вы поняли меня, Анна Мироновна?

– Да-да, поняла… то есть не поняла. Вы говорите, что Витя повредил ногу? Кому – машине или себе?

– К сожалению, и себе тоже, но вы не волнуйтесь, Анна Мироновна…

– Значит, себе! А что у него: вывих, перелом? Была неприятность с машиной или случайно? – Приученная к строгим военным порядкам, Анна Мироновна старалась соблюдать наивную конспирацию и не произнесла запрещенного в телефонном общении слова "авария".