После обычных вступительных фраз в заключении было сказано:

"1. Причиной возникновения тряски считаю нарушение регулировки тяг тормозных щитков, возникающее в эксплуатации.

2. Выключение двигателя заметно усугубляет положение, изменяя характер тряски – делает ее резче, апериодичней и острее по амплитуде.

3. Расположение ручки пожарного крана на полу, в непосредственной близости от упора правой ноги крайне неудачно. При сильной тряске возможно непредвиденное перекрытие крана ногой, что повлечет за собой остановку двигателя.

Вывод: необходима конструктивная доработка тормозных щитков и тщательный контроль за состоянием тяг в эксплуатации. Ручку пожарного крана следует с пола перенести на бортовую панель.

Летчик-испытатель Хабаров".

Збарский дочитал бумагу до конца и, глядя в окно, сказал:

– Спасибо, Витя. От лишних неприятностей, возможно, ты меня и прикроешь, – он постучал пальцем по бумаге, – но… Старею, и тут ничего не сделаешь. Видно, надо кончать с истребителями. Пора. – Он встал и, нагнув голову, быстро вышел из комнаты.

И был у Хабарова еще один разговор – с начальником Центра. Генерал прочитал заключение Хабарова, снял очки и спросил:

– Все?

– Все.

– Оправдываете Збарского?

– Вы требовали от меня установить истину, а не судить Збарского. Истину, мне кажется, удалось найти…

– А осуждать товарища не хотите? Предоставляете эту малоприятную возможность начальству?

- Я не следователь, – сказал Хабаров, – не обижайтесь.

– Да, конечно. Может быть, вы и правы. Но мне-то что со Збарским делать?

– Переведите его к Игнатьеву. На больших кораблях он еще спокойненько лет десять пролетает.

Выше, выше, выше… дальше некуда, дальше не вытягивает двигатель.

Небо над головой делается совсем фиолетовым, густым-густым, и облака, и грозы, и вообще всякая погода остаются далеко внизу, под ногами. А здесь адский мороз, бесконечная пустота и фиолетовое свечение. Все. Это потолок крылатой машины. И небо, которое лежит выше, принадлежит уже ракетам, оно – преддверие космоса.

Вот здесь, на потолке, на самой вершине, вспомни тех, чьи руки вознесли тебя над миром. Они, эти руки, остались там, на Земле, но и здесь ты в их власти: ослабни заклепка, нарушься герметичность кабины – и фиолетовое небо ворвется в кабину, и, прежде чем ты успеешь понять, что же случилось, закипит кровь в сосудах, остановится сердце…

Так пусть же будут благословенны руки, отправляющие нас на высоту, пусть никогда не устают и никогда не ошибаются.

Телефоны на столе начлета были отрегулированы так, что аппараты не звонили, а только хрипели и щелкали. Кравцов совершенно не переносил резких звонков, особенно неожиданных. Звонки действовали Федору Павловичу на нервы, пугали этого далеко не робкого человека. Кстати, и дома над входной дверью у Федора Павловича висел не обычный, как у всех людей, звонок, а гудок – басовитый, мелодичный и тоже приглушенный.

Начлет сидел за просторным письменным столом и, морщась, вздыхая и хмурясь, читал американский авиационно-технический журнал. Читать по-английски ему было трудно, приходилось то и дело заглядывать в словарь и постоянным усилием воли удерживать себя в кресле. Но он не сдавался. Можно было, конечно, вызвать референта-переводчика и поручить обзор номера ему, но Кравцов предпочитал биться в одиночку. Дороже информации, которую он рассчитывал почерпнуть из журнала, было давно укрепившееся и тщательно оберегаемое реноме: наш начлет – будь здоров, сам за иностранной литературой следит!

В коротенькой заметке сообщалось, что на американском испытательном аэродроме Эдвардс начаты полеты на экспериментальном истребителе, способном отрываться от земли без разбега. Вел испытания полковник Рой. Начлет подумал: "Тоже торопятся…" Он уже готов был мысленно переключиться на программу, порученную полковнику Хабарову, но не позволил себе отвлечься и снова уткнулся в журнал.

И тут щелкнул и неожиданно резко зазвонил стоявший чуть поодаль от своих собратьев белый городской аппарат. Кравцов вздрогнул, отнюдь не по-английски выругался и торопливо поднял трубку.

– Слушаю, – сказал начлет и подтянулся. Он был готов к какой-то неизвестной еще, но неизбежной – в этом он нисколько не сомневался – неприятности.

– Почтовый ящик шесть тысяч шестьсот семьдесят?

– Да. Слушаю.

– Товарища Кравцова прошу.

– Слушаю.

– Товарищ Кравцов, с вами говорит дежурный по городскому отделу милиции майор Зыкин. Вы могли бы опознать вашего сотрудника Виктора Михайловича Хабарова?

– Опознать? А что случилось, товарищ майор?

– Весьма желательно, чтобы вы заехали к нам непосредственно в настоящее время…

– Еду. Сейчас же еду. Вы только скажите, что с ним.

– Мы ждем вас, товарищ Кравцов.

Начлет с ненавистью взглянул на телефонный аппарат, в котором уже раздавались короткие гудки, положил трубку и быстро вышел из кабинета.

Минут через десять он входил в комнату дежурного по, городскому отделу милиции.

Майор Зыкин, полный, невыспавшийся мужчина, встретил начлета сдержанно. Кивнул – это, видимо, должно было означать "здравствуйте", попросил предъявить документ, удостоверяющий личность, и долго сравнивал фотографию с оригиналом. Потом мрачно сказал:

– Посидите пока.

В плохо освещенном душном помещении дежурного по городу Кравцов сразу же почувствовал себя крайне неуверенно, как-то неуютно и одиноко. Он сидел молча. Злился и никак не мог сообразить, на чем бы сорвать копившееся в нем душное, какое-то унизительное озлобление.

Майор, пошелестев бумагами, подвигав ящиками письменного стола, приказал наконец дежурному милиционеру:

– Введите задержанного.

Хабаров вошел в дежурку очень спокойно, нисколько не спеша. На Викторе Михайловиче были синие тренировочные брюки, старая клетчатая рубашка. Кравцов заметил: лицо у Хабарова помятое, как после бессонной ночи. Виктор Михайлович усмехался – сдержанно и независимо. Кравцов не любил этой его усмешки. Хабаров поклонился начлету и в упор уставился на майора.

– Вам известен этот гражданин? – спросил дежурный по городу, обращаясь к Кравцову и никак не называя его.

- Конечно.

– Прошу назвать.

– Летчик-испытатель первого класса Герой Советского Союза Виктор Михайлович Хабаров.

– Герой Советского Союза?

Уловив в голосе майора не только удивление, но и некоторый налет то ли растерянности, то ли досады, Кравцов с удовольствием добавил:

– Да, да. Герой Советского Союза и, между прочим, полковник.

– Полковник?

– Именно полковник.

Кравцов взглянул на летчика. Тот держался так, словно речь шла вовсе не о нем и все происходящее в комнате его вовсе не занимало.

– Прошу обождать, – сказал майор Зыкин и вышел из комнаты.

– Что случилось? – спросил Кравцов, с удивлением разглядывая Виктора Михайловича. – Что ты натворил?

– Ничего не натворил. Вчера вечером вышел из дому, хотел взять у инженера провод…

– Какой провод?

– Обыкновенный – электрический. Гляжу, в подворотне какая-то пьяная шпана вяжется к девчонке. До слез довели. Ну, я цыкнул на них. А эти сопляки полезли. Один так и вовсе ножичком размахался, а другие больше слова произносили. Пришлось дать им ума. Двоих сбил, третий выскочил на улицу – и орать. Прибежали дружинники. Очень старательные оказались мальчики – с ходу кинулись крутить мне руки. А я не люблю, когда меня так ни с того ни с сего цапают. Дал им тоже ума. А теперь этот деятель утверждает, – летчик показал на пустой майорский стул, – что я кому-то повредил или челюсть или шею, находившуюся при исполнении служебных обязанностей. Вот так.

– Честное слово, Виктор Михайлович, ты хуже маленького. И тебя продержали тут всю ночь?

– Продержали.

– Но ты хоть объяснил, кто ты, что ты, откуда?