-Мне представляется, что со своими прямыми служебными обязанностями старшина Егоров справляется вполне удовлетворительно, и в том, что мы держим его на этой должности, есть несомненная целесообразность. Подчеркиваю – целесообразность! Кроме того, в нашей стране нет закона, по которому можно было бы освободить человека от работы за глупость, если он при этом не вор, не растратчик, не лодырь…

Они говорили долго. Бородин ни разу ни в чем не упрекнул Хабарова. Евгений Николаевич терпеливо раскрывал перед задиристым, петушистым Витькой понятия, над которыми тот никогда прежде не задумывался: необходимость, целесообразность, оправданность и неоправданность. Выражаясь языком военным, майор давал ему вводные – ставил курсанта на свое место и требовал принимать решение, поднимал выше – на должность начальника училища, начальника управления учебными заведениями Военно-Воздушных Сил и даже самого Главкома ВВС и снова, и снова предлагал: решайте! В конце концов Хабаров не мог не согласиться, что офицер, а тем более высокий воинский начальник не может, просто не в состоянии действовать под наитием таких милых его, Витькиной, душе понятий: хочу или не хочу, нравится или не нравится, люблю или не люблю…

В казарму Бородин отпустил Хабарова только в начале двенадцатого. На прощанье сказал:

– Дежурному по эскадрилье доложите, что задержал вас я. И думайте, больше думайте, Хабаров…

Бородина Хабаров запомнил навсегда. И был весьма обескуражен и огорчен, когда спустя много лет им пришлось знакомиться вторично. Оформляясь на работу летчика-испытателя в Центр уже после войны, Виктор Михайлович должен был представиться старшему авиационному начальнику министерства. Этим начальником оказался генерал-майор авиации Евгений Николаевич Бородин. Генерал не узнал в старшем лейтенанте Хабарове, откомандированном в его непосредственное распоряжение, своего бывшего курсанта.

Позже они встречались довольно часто, но Хабаров так и не напомнил Евгению Николаевичу об их давней и столь важной для него связи.

Теперь в больничной палате Хабаров впервые подумал: "А зря я не сказал ему про училище. Наверное, старику было бы приятно". И разозлился: приятно, не приятно… Сопливые нежности! Сколько было у Бородина таких Хабаровых, разве он может всех помнить? И для чего ему помнить?

Сначала она писала ручкой с синими чернилами, чернила кончились, и пришлось взять другую. Эта другая оказалась с расщепленным, брызгающим пером, заправленной черными чернилами. Запись получилась пестрой. Как ни странно, но такая небрежность ее ужасно огорчила.

"3 апреля. Состояние больного средней тяжести. Температура 37,8°. В легких хрипов нет. Пульс 90 ударов в минуту. Отек правой стопы увеличился, распространился на нижнюю треть голени. Протромбин 68 процентов. Продолжается лечение антикоагулянтами. Учитывая явления пролонгирующего флеботромбоза, решено снять скелетное вытяжение. Нога уложена в шину".

За минувшие десять дней сам собой выработался порядок: утром в больницу звонил начальник шестой точки. Чаще всего о состоянии Хабарова ему сообщала Анна Мироновна, диктовала короткий текст, сухой, строго медицинский. Иногда в конце добавляла как бы "от себя": "Витя очень устал от фиксированного положения в постели" или: "Всю ночь спал и проснулся сегодня веселый…" Начальник точки по радио или по телефону передавал информацию врачу Центра. Тот, в свою очередь, так сказать, в официальном порядке, ставил в известность начлета и начальника Центра, а в неофициальном – всю летную комнату. Начальник Центра непременно докладывал заместителю министра Плотникову. И Михаил Николаевич каждый раз спрашивал:

– В чем нуждается Виктор Михайлович?

На что начальник Центра неизменно отвечал:

– Спасибо, Михаил Николаевич, пока ничего не надо, справляемся своими силами.

– Фрукты там, соки, может быть, какие-нибудь лекарства нужны?

– Соки послали, апельсины тоже, на лекарства заявки не поступали.

– Ну-ну, держите в курсе. Если что потребуется, звоните в любое время. – И каждый раз под конец спрашивал: – А перевозить его точно нельзя? Проверяли?..

В этот день, сразу же после очередного доклада начальника Центра, Плотникову позвонил Княгинин. Когда-то, очень давно, они вместе учились в институте и с той поры сохранили добрые, почти приятельские отношения. С годами, правда, стали называть друг друга по имени и отчеству, но по-прежнему обращались на "ты".

– День добрый, Михаил Николаевич, – сказал Княгинин, – беспокою тебя по поводу Хабарова. Появился, очаровал всех и исчез, как мимолетное видение, как гений чистой красоты… Все-таки это с его стороны свинство, хоть бы позвонил, поставил в известность…

– Павел Семенович, не ругай Хабарова. Несчастье с ним. Побился, и крепко. Одиннадцатый день в больнице.

– Как? А я слышал, что у Севса все в порядке и облет прошел, как говорится, на высшем уровне?

– То-то и обидно, что побился Виктор Михайлович не на большой машине, а на паршивой керосинке, в связном полете и по глупейшему стечению обстоятельств: отказ двигателя над населенным пунктом…

– Он серьезно пострадал?

– Увы, перелом тазовых костей, перелом бедра, лицо поцарапано. Лежит в больнице рядом с шестой точкой, и тронуть его не позволяют. Говорят: нетранспортабелен. Совершенно. Ко всему еще флеботромбоз появился…

– Кто его пользует?

– Местная медицина. Меня уверяют, что главврач там серьезный и условия вполне приличные, но, честно говоря, я в это не очень верю.

– Слушай, Михаил Николаевич, конечно, Хабаров ваш человек, и мне соваться с предложениями вроде бы не совсем удобно, но на твоем месте я бы все-таки наладил консилиум. Флеботромбоз – штука серьезная. И пусть там хоть золотой главврач, не думаю, чтобы он часто с такими вещами сталкивался. Если хочешь, я созвонюсь с Минздравом, с санупром?

– Да, мы уж и сами об этом думали.

И, уже включив себя в круг забот о Хабарове со свойственной ему организаторской деловитостью, Павел Семенович спросил:

– Шестая точка открыта?

– Да.

– А от посадочной площадки до больницы там далеко?

– Километров восемь.

– Надо понимать, грязища на точке сейчас и машины не ходят?

– Как всюду.

– Ясно.

– Давай так: ты, Михаил Николаевич, обеспечиваешь вертолет, выясняешь, можно ли приткнуться на нем непосредственно около больницы, а я беру на себя консультантов. Только мне нужно знать подробнее, что у Хабарова поломано. Хорошо бы иметь полный текст диагноза.

– Это можно. Тут у меня на столе за каждый день сводки лежат.

– Минуточку, Михаил Николаевич, переключаю тебя на магнитофонную запись, продиктуй, пожалуйста. Я не прощаюсь. Позже позвоню еще. А пока ориентировочно наметим вылет на завтра, часиков на тринадцать – четырнадцать. Идет?

Хабарова Княгинин видел всего считанные разы, но успел расположиться к Виктору Михайловичу буквально с первого дня знакомства. Впрочем, Хабаров понравился Павлу Семеновичу еще до знакомства, заочно. Кто-то из военных однажды рассказал Княгинину такую историю.

Несколько лет назад возникла острейшая необходимость увеличить продолжительность полета серийного истребителя. Опыт боевого применения этой машины показал: истребитель имеет ряд преимуществ перед противником, но запаса горючего у него минут на десять-двенадцать меньше. И стоило пилотам противной стороны установить это обстоятельство, как они немедленно изменили тактику: в начале боя стали тянуть резину и активизировались тогда, когда нашим ребятам волей или неволей приходилось спешить на посадку. Штабные документы при этом с неопровержимой убедительностью показывали: бои, происходившие при ясной погоде, заканчивались с переменным успехом, а бои за облаками почти всегда давали превосходство противнику. Явление было зафиксировано и стало предметом обсуждения представительного совещания. В разговоре участвовали боевые летчики, специалисты по тактике, лучшие умы штаба и два или три представителя промышленности, изготовлявшей машину. Спорили, судили, рядили…