Натягавшись резинового бинта, помучив себя на балканской раме, Хабаров придвигал пюпитр и подолгу писал на самодельных карточках: он нарвал целую стопку прямоугольных клетчатых листочков, переполовинив школьные тетрадки. Своими заметками он занимался теперь часами – перекладывал, сортировал, группировал по одному ему известным признакам.

На голубоватых клетчатых листках Виктор Михайлович записывал мысли для книги. Иногда это были очень короткие заметки – всего в строчку длиной, а иногда и более пространные рассуждения.

Хабаров писал: "Великую, даже величайшую силу в человеческой жизни имеет колея, и, пожалуй, нет ничего труднее, чем попадать в ее борозды и выскакивать из них". Писал и думал о том, что летчики, приступающие к работе испытателей, приходят, как правило, из строевых частей военной авиации, где постоянно летают на каком-то одном, определенном типе самолета, привыкают к этой машине, сживаются с ее недостатками (любая машина, как и любой человек, имеет недостатки), перестают замечать и ее сильные стороны. Для строевого летчика такое полное слияние с самолетом – достоинство, для испытателя – опасный недостаток.

Испытатель должен быстро адаптироваться в постоянно меняющихся условиях. И тут Хабаров намечал тезисы, которые считал чрезвычайно важными:

а) Тренировать летчиков на незнакомых машинах.

б) Сводить до минимума вывозные полеты с инструктором.

И, будто заранее споря с еще неизвестным оппонентом, помечал в скобочках: "Известный риск есть. Но риск оправданный и необходимый".

в) Истребителей обязательно подсаживать вторыми пилотами на большие машины. Предварительно – только зачет по материальной части. Зачет инженерный. Инженерный не по объему, а по подходу к предмету".

Пока еще Виктор Михайлович не представлял, куда именно ляжет мысль – в какой раздел, в какую главу книги, но был уверен: сказать об этом необходимо.

"Человеку нужна индивидуальность. Всякому человеку! Только при этом можно жить с увлечением и максимальной пользой для общества.

Мера индивидуальности, как и мера таланта, может быть различной, но если величина индивидуальности стремится к нулю, сам человек непременно стремится к скотине.

Индивидуальность надо беречь и выхаживать. Разумеется, во всех людях. А в летчиках-испытателях с особой тщательностью", – и снова, будто готовясь к спору, помечал в скобках: "Дело не в исключительности самих летчиков-испытателей и не в их привилегированном положении в авиации, а в особом характере деятельности. Мы – представители профессии, занимающейся штучной работой. Неповторимость опытных машин, неповторимость ситуаций постоянно требует разовых решений".

И дальше он выписывал столбиком фамилии своих погибших и здравствующих товарищей, проставляя против каждого имени две-три типичные черты характера. Пытался нащупать, вывести какую-то закономерность.

"Бокун – медленно думает, быстро решает.

Чижов – упрямство, мягкость, чувство юмора.

Становой – расчет, расчет и расчет… острая реакция.

Калганов – память и реакция выше всех норм.

Эйве – настойчивость, юмор, гибкость ума…"

Фамилий выписал много, "ведущих качеств" – еще больше. Но качества эти, увы, плохо согласовывались. И Хабаров заметил внизу: "Без консультации с серьезным психологом не разобраться. Пока очевидно одно: при прочих равных данных чувство юмора и гибкость ума гарантируют большие успехи в испытательской деятельности".

На очередном листке черкнул: "Самая лучшая работа завершенная, самая худшая та, что еще не начата…" И не успел развить мысль – в палате появился Блыш.

Загорелый, сияющий застежками "молния" на новенькой кожаной куртке, Блыш шумно ввалился в палату и еще с порога объявил:

– Здравия желаю, Виктор Михайлович! Прилетел на шестую точку с документами и какими-то запчастями. Пока там разгружают и заправляют, я – к вам! Главврач разрешил на десять минут. Засекаю время: на данный момент мы имеем – 12.40. Как дела?

– Какие у меня могут быть дела: лежу, сращиваю кости, вот начал немного ворочаться.

– Да, чтобы не забыть: Кравцов велел спросить: что вы думаете о перебазировании поближе к дому? Если "за", то Кравцов обещал нажать.

– Пусть не нажимает. Я "против". Лечат меня хорошо, а время по одним часам идет и тут и там. Расскажи лучше, что у тебя нового.

– Все хорошо. Летаю. Каждый день стесываю резину.

– Об этом ты писал.

Виктор Михайлович поморщился:

– Как же так: ведешь работу и не знаешь подробностей?

– А что подробности, мое дело посадки шлепать и выдерживать режимы торможения. Даю по тридцать посадок в день. Кравцов доволен.

– На основном поле летаешь?

– На основном.

– На посадку с общего круга заходишь?

– С общего, – сказал Блыш и насторожился. Не уловив прямого осуждения в вопросах Хабарова, что-то он все-таки учуял…

– И после каждого приземления заруливаешь на новый старт?

– Почему? Если обстановка позволяет, диспетчер дает взлет с конвейера. Под конец пробега – щитки на подъем, газы до упора, и пошел на второй круг.

– Ясно. Ну и почем каждая посадка выходит?

– Не знаю,– смутившись, сказал Блыш,– я не спрашивал, как-то неудобно было.

– Ты думаешь, я твоими доходами интересуюсь? Я про время спрашиваю.

Блыш смутился еще больше:

– Вы сказали – почем… Я не понял. В среднем – шесть минут на круг получается.

– Фигово вы дело организовали, – сказал Хабаров. – Надо было перегнать машину на запасную точку. И летать не по кругу, а челноком: взлет, отворот вправо на шестьдесят градусов и сразу, как двести метров наберешь, разворот на посадку; сел с обратным курсом, натормозил, что задано, снова взлет, отворот и заход на посадку. Летать надо рано утром, когда никто не мешает. Тогда бы ты на каждую посадку не шесть минут воздуха наутюживал, а самое большее – три. Понял?

– Понял, конечно. Чего не понять?

– Вот и подскажи Кравцову, а то он, серьезными работами замороченный, не допер. И резиной поинтересуйся, выясни, что в нее напихали, для чего. Еще какие новости?

– Ребята просили передать вам привет, велели быстрей поправляться…

И снова, как в письме, Хабарова неприятно кольнуло всего лишь одно словечко – "ребята". Вот уже и Бокуна, и Володина, и даже Збарского и других стариков Блыш запросто именует ребятами. Одернуть? Решил – не стоит. Поинтересовался, чем занимается Бокун.

– Есть разговор, что через несколько дней будет готов прототип с велосипедным шасси. Бокун назначен на облет. А пока больше на бильярде играет. Собирается к вам. Говорил, как дорога подсохнет, поедет на машине…

– Скажи Бокуну, раз поедет, пусть привезет две-три коробки конфет. Только дорогих. Шикарных. Сам он плохо по этой части соображает, так пусть попросит Люду, жену Орлова, пусть объяснит – для Хабарова. Люда точно сработает, я на нее надеюсь. Чего смотришь? Праздник скоро – для девочек конфеты: Тамаре, Клавдии Георгиевне… – Подумал, сказал: – И еще пусть Болдин… ты Болдина знаешь?

– Бортинженера? Акимыча? Конечно! Мировой дед.

– Так вот, пусть Болдин раздобудет самолетную модельку на подставке-пепельнице. Только новую! Для главврача. И тоже пришлет с Бокуном.

– Виктор Михайлович, так, может, я сюда раньше Бокуна еще попаду?

– Тогда привези ты. Деньги на конфеты есть? Мне дорогие нужны.

– Найдем.

Вошла Тамара, недовольно покосилась на Блыша.

Хабаров и Блыш поговорили еще немного. Из слов Блыша нетрудно было понять, что дела у них в Центре идут нормально, все ребята живут дружно, в летной комнате начались споры, как покажет себя велосипедное шасси на первых полетах, и еще, что генерал Бородин, вероятно, решит совмещать обучение молодых испытателей с постоянной практикой прежде всего на больших машинах, вторыми пилотами…

Неожиданно в разговор вмешалась Тамара. Обращаясь к Блышу, но никак не называя его, сказала сухо: