– И вы взялись летать?

– Не сразу, конечно. Многое пришлось пересчитать, переиначить и, конечно, "быстро выполнив первое прицеливание", на второе никто уже не лез, а сразу рвал когти подальше от матушки земли, на высоту. Но все равно это был знаменитый цирк!..

– Вот вы говорили, Виктор Михайлович, что во сне вам было страшно, а на самом деле? Когда летали?

– Тоже.

– Что – тоже?

– Страшно.

Клавдия Георгиевна задумчиво поглядела в лицо Хабарова и очень тихо, почти шепотом спросила:

– И вот так каждый день бывает страшно? Сегодня, завтра, всегда? Это же кошмар!

– Ну почему – кошмар? Привыкаем. Не дрожать, конечно, привыкаем, а переступать страх. Наяву легче, чем во сне. Во сне ты беспомощный, а в настоящем полете – хозяин…

– А тот Углов, который про памятник написал, тоже стрелял по теням?

– Стрелял!

– Он очень смелый?

– Углов? Очень! Иногда даже слишком.

Тамара в присутствии Клавдии Георгиевны сделала укол пенициллина, поправила постель, дала Виктору Михайловичу пелентан. Он подчинялся безропотно, внимательно поглядывая во время всех этих процедур на задумавшегося у его кровати доктора. Неожиданно Хабаров спросил:

– А почему, Клавдия Георгиевна, у вас сегодня такой встревоженный вид? Что-нибудь не так?

– Нет, все так. Просто я устала и не выспалась. Не обращайте внимания и лучше расскажите, что вам еще снилось.

– Еще? – он поморщился и стал неохотно рассказывать: – А потом мне показалось, что в палату вошла мама. Вошла, остановилась у спинки кровати и будто бы начала молиться. И я никак не мог понять, что она там шепчет и почему все время говорит: "Дай бог, чтобы у него с кровью все было в порядке…" Постояла и пошла к окну. Я хотел посмотреть, что она делает у окна, но не мог повернуться.

– Разве же это похоже на Анну Мироновну – молиться? Виктор Михайлович ничего не ответил. Прикрыл глаза и сколько-то времени лежал совсем тихо. Клавдия Георгиевна решила, что Хабаров уснул, поднялась и хотела уйти.

– Доктор, – неожиданно резко сказал Хабаров, – только не пытайтесь меня обманывать: мама здесь?

– Почему вы решили?

– Я никогда при вас не называл маму по имени и отчеству. Не обманывайте меня, доктор. Единственное, чего я никогда и никому не прощаю, – вранье. Пусть мама зайдет. Не беспокойтесь, я не разволнуюсь, не завалюсь в обморок, и вообще мне мама не повредит, а она все равно видела, какой я красивый. Ступайте, Клавдия Георгиевна, позовите ее.

Вошла Анна Мироновна, внешне очень спокойная, сдержанная, и сразу сказала:

– Тебе повезло, Витя, Вартенесян – настоящий хирург, и Клавдия Георгиевна мне понравилась.

– Откуда ты знаешь Вартенесяна?

– Оказалось, мы знакомы еще с войны, – и мать принялась рассказывать, как ездила к Бородину, как Евгений Николаевич связывался с больницей, как она по голосу и манере говорить узнала Сурена Тиграновича.

Анна Мироновна говорила ровным голосом, не спеша, всем: своим видом пытаясь внушить сыну, что ничего особенно тревожного с ним не происходит. Как это ей удавалось, сказать трудно. Видно, выучка врача действовала, а скорее – материнская мудрость, самоотверженная и закаленная долгими тревогами.

Анна Мироновна пробыла в палате больше часа, несуетливо помогала Тамаре, рассказала еще о дороге и о том, что довез ее до точки Василий Васильевич Рубцов.

– А сейчас он где? – спросил Виктор Михайлович.

– В город уехал.

– Чего ж ко мне не зашел?

– Сказал: "Разговорами Вите не поможешь, а в медицине я – темный лес в двенадцать часов ночи". Ты ж его знаешь. Я не стала настаивать.

Когда Виктор Михайлович заснул, его снова начали преследовать странные видения. Снилось, что он спит и видит во сне воздушный бой. Просыпается и старается понять, как можно увидеть во сне то, чего на самом деле никогда не было. Не понимает. Не успевает додумать до конца, как звучит тревога, и приходится вылетать на барражирование. Район переправы хорошо знаком. Густой еловый лес, доросший до самой реки, узкая, плохо просматривающаяся с высоты песчаная дорога, ярко-желтый, только что вновь наведенный понтонный мост. Парой они ходят над районом переправы. Ходят с севера на юг и с юга на север, челноком, – снижаются, набирают высоту и вновь снижаются. Все происходит точно так, как представлялось ему во сне.

"Странно, – думает Хабаров, – со стороны солнца сейчас нас должна атаковать пара "фоккеров". Он делает отворот в сторону, упреждая действие предполагаемого противника. И тут же замечает: слева действительно валятся "фоккеры".

"Хиромантия какая-то", – успевает подумать Хабаров и принимает бой, с первой же атаки ликвидировав самое страшное – внезапность…

Они дерутся долго и трудно. Почему-то "фоккеры", каким-то таинственным, совершенно непонятным Хабарову образом все время меняют окраску: сначала они кажутся светло-зелеными, как кузнечики, потом – ярко-красными, пурпурными, наконец отвратительно желтыми и совсем черными.

Черного "фоккера" сбивает ведомый. Хабаров гонится за вторым, раскрашенным, как попугай, во все цвета радуги. Но теряет его из виду. Колющая боль в руке настигает внезапно, Хабаров вскрикивает и отчаянно ругается…

Медленно приходя в себя, Виктор Михайлович открывает глаза, видит перепуганное лицо Тамары, ее отведенную в сторону дрожащую руку со шприцем.

– Вот черт! Уже во сне сны снятся. Так и вовсе свихнуться можно.

– Напугали вы меня, Виктор Михайлович. Как закричите, как заругаетесь…

– Прости, Тамарочка, воевал. А он ушел, паразит, прямо из перекрестья выскочил. Как не заругаться. Прости.

Сделав укол, Тамара уходит. Хабаров остается один. Лежит и думает. Что-то изменилось. Было спокойно, стало тревожно. И Клавдия Георгиевна подозрительная сегодня, и Тамара перепуганная. Неужели оттого, что приехала мать? Не должно быть. И, верный себе, Виктор Михайлович пытается, отбросив все случайные, внешние факторы, спокойно проанализировать обстановку.

Нога? Нога болит больше, чем болела до этого, но с ногой ничего не делают… Значит, вряд ли тревога из-за ноги.

Спал плохо? Но и тут, пожалуй, ничего удивительного нет. Гораздо удивительнее, что он вообще может спать, не меняя положения, не ворочаясь.

Сегодня уже три раза брали кровь из пальца. Говорят, на анализ. Раньше столько раз в день не брали. Значит? Значит, или нашли, или ищут изменения в крови.

На этом месте Хабаров вынужден признаться, что дальнейшие рассуждения не имеют никакого смысла: про кровь и возможные неприятности, связанные с ее изменениями, он знает слишком мало.

"Пусть врачи думают, – решает Хабаров, – на то они и врачи".

Лучшее, что, вероятно, можно было сделать, – заснуть. Но спать не хотелось и смотреть нелепые сны тоже не хотелось. Читать, постоянно лежа на спине, он не мог – быстро уставали глаза. И тогда, чтобы отвлечься, Виктор Михайлович решил прибегнуть к испытанному за минувшие десять дней способу: вернуть себя в прошлое.

Странно, война вспоминалась почти идиллически. И самыми трудными казались теперь не потери, не тяжесть воздушных боев, не нервный озноб первой атаки и даже не преследовавшие его вначале неудачи, а постоянное, изматывавшее душу ожидание.

Все ждали по-разному. Одни старались не вылезать из меховых спальных мешков – и только ворочались, как медведи в берлогах, другие сутками резались в карты или до одури играли в шахматы. Хабаров не любил преферанса и никогда не играл в шахматы. Он мог часами валяться на нарах и думать.

Мысли кружили странными тропами. Например, он вспоминал вдруг, что давным-давно читал о швейцарском часовщике Пьере Дро. Этот человек построил в конце восемнадцатого века механических людей.

Хабаров думал:

"Все говорят "дизель", подразумевая при этом двигатель внутреннего сгорания, простой, экономичный. А кто связывает двигатель с именем Рудольфа Дизеля, создателя машины, человека трагической судьбы?.."