Из крошечного озерцо вытягивается в порядочное теплое озеро, в горячую реку, уже не бледно-красную, а рубиновую. Река рвет берега, меняет русло, ширится, переполняясь оранжевой, лучистой лавой. Река дробится на протоки, слизывает темные островки, охватывает своим сиянием добрую половину неба. И вот уже голубой, едва уловимой черточкой намечается горизонт.

Горизонт плавится: голубой, светло-соломенный, золотисто-желтый. Дальше смотреть невозможно: золото горит, золото слепит… И разом на работу выходит солнце. Налитое пожаром, оно быстро поднимается по блеклому чистому небу.

Если бы авиация могла подарить человеку только одну-единственную радость – встречу с восходящим солнцем на высоте в десять тысяч метров, и то стоило бы бросить все земные заботы и уйти в летчики…

На этот раз начлет смотрел почти весело. И не тянул слова, и не косился в окно, а сказал просто:

– Отпуск? Законное дело. Только хорошо бы дополучить с тебя, Виктор Михайлович, один полетик. Ты как?

– Какой полетик?

– Завтра-послезавтра выкатят большую машину Севса. Ноги заменили, еще кое-какие доработки сделали, так, мелочь всякую… Ну вот. Контрольный облет за тобой. Чего там осталось – часа на три!

Хабаров согласился. Он не очень верил, что машина будет действительно готова завтра-послезавтра. Так всегда бывает: обещают вот-вот, а как до дела доходит, так жди неделю, а то и все две, но отказываться не стал. Виктор Михайлович считал своей прямой обязанностью довести работу до конца. И хотя в том, что эта работа распалась на два этапа, его вины не было, спорить и не подумал.

– Хорошо, додадим полетик, что должен, то отдам.

Теперь он знал: его задача состоит в том, чтобы лишний раз не попадаться на глаза начальству. А то непременно сунут куда-нибудь на подхват, и тогда не скоро вырвешься.

Хабаров наведался на машину Севса и убедился – работы там еще дней на пять, не меньше. По утрам он приезжал на аэродром и сразу же, не заходя в летную комнату, прятался либо в техническом отделе, либо в спецбиблиотеке, либо нырял в комнату отдыха для перелетных экипажей.

Черно-белый автомобиль Хабарова стоял напротив административного корпуса испытательного Центра, каждому ясно: Виктор Михайлович здесь, но найти его было не так-то просто.

В техническом отделе Хабаров изучал материалы, так или иначе связанные с двигателями последней модификации. Двигатели его беспокоили. Со дня катастрофы Углова двигатели гвоздем засели в голове Хабарова. И что бы он ни делал, чем бы ни занимался, мысли его снова и снова возвращались к обстоятельствам несчастья. Его угнетала неясность…

А в спецбиблиотеке он перелистывал зарубежные авиационные журналы и постоянно брал разные биологические издания Академии наук. Биология занимала его давно. Не вообще биология, а, так сказать, инженерный ее аспект, конструкции живых моделей. Как ориентируются в полете перелетные птицы? Предположений существовало много, но четкой схемы не открыл еще никто.

А ведь существует же у птиц какая-то навигационная система, должна существовать.

Его занимало все, что хоть как-то рисовало механизм машущего полета. Он не был оптимистом и не очень верил в усилия многих фанатиков, которые бились над созданием махолетов. Но ему было интересно.

И познакомиться с локационным устройством летучих мышей тоже было интересно…

Термина "бионика" в ту пору, кажется, еще не существовало, но исподволь эта наука нарождалась, складывалась и вот-вот должна была заявить о себе. Хабаров не был пророком, но нисколько не сомневался, что у будущей бионики – дальняя дорога…

В комнате отдыха перелетных экипажей он искал встречи со знакомыми ребятами, которых нет-нет да и заносило на аэродром испытательного Центра. Хабаров любил послушать авиационные россказни – совершенно обязательный, неофициальный гарнир любого разговора, возникающего всюду, где скапливается летающий народ. Словом, дни вынужденного бездействия Хабаров старался проводить с пользой и удовольствием.

Именно в комнате отдуха он узнал, что на посадку запросился командир отряда игнатьевского испытательного заведения Лева Рабинович. С Рабиновичем Хабаров подружился еще в летной школе. Виделись они редко. Хабаров знал, что Рабинович закончил инженерную авиационную академию, заочно прошел курс адъюнктуры, защитил диссертацию и ни на день при этом не бросал летной работы.

Когда изуродованный всякими надстройками, пристройками, весь утыканный антеннами, в прошлом транспортный корабль, а теперь летающая лаборатория игнатьевского заведения подрулила к стоянке, первым, кто пришел встречать машину, был Хабаров.

Легко взбежав по трапу, Виктор Михайлович шагнул в салон и остолбенел. Все пространство от двери до пилотской кабины было заставлено шкафами-панелями, блоками и черт знает чем еще. Самолет превратили в гигантский радиоприемник. В салоне было нестерпимо жарко, воняло краской, канифолью, звериным потом. Девушки-экспериментаторы были в купальных трусиках и лифчиках, какой-то босой парень прыгал по кабине в черных плавках.

Ничего не понимая, чувствуя только, как он покрывается липкой испариной, Хабаров стал осторожно пробираться к пилотской кабине. С Рабиновичем он столкнулся в дверях. Коротконогий, широкоплечий, покрытый черной курчавой шерстью, Левка давал какие-то указания бортинженеру и одновременно пытался натянуть на себя брюки. Рабинович увидел и сразу узнал Хабарова. Путаясь в штанине (одна уже была надета, другую он держал в руках), рванулся к Виктору Михайловичу:

– Витька! Привет. Беги на волю из этого сортира. Беги, пока не задохся. Я сейчас, только чуточку зачехлюсь…

Они обнялись уже под крылом.

– Слушай, Левка, что это за зверинец? Как ты можешь нем летать?

– Если Родина прикажет, комсомол ответит: есть! – выкрикнул Рабинович и засмеялся.

Но Хабарову было не смешно.

– Нет, серьезно, что это такое?

И, сразу перестав смеяться, Рабинович сказал:

– Мы испытываем системы. Сначала возили пять блоков, и все шло нормально – было тепло. Теперь возим тридцать четыре блока, и стало как в душегубке. Когда строилась эта лаборатория, отбор тепла от электронной аппаратуры не запроектировали, потому что никто не знал, что на ней будет исследоваться. А теперь… теперь ни черта уже не сделаешь. Полумеры тут не помогут. Нужна другая машина. Кстати, она уже строится, а пока… Нельзя же остановить работу. Мучаемся, летаем голяком.

– Ну, я тебе скажу, Левка, – силен ты, если соглашаешься. Я бы все министерство вверх ногами поставил, но вентиляцию бы пробил…

– Витенька, барбос, или ты не понимаешь, что такое надо? Тут каждый час дорог. У них базы, Витя, им же до нас ближе, чем нам до них. Про крокодила знаешь: от кончика носа до кончика хвоста – пять метров, а от кончика хвоста до кончика носа – семь… Ну? Понимаешь или тебе еще объяснить?

– Левчик, я слышал, что ты стал сильно ученым малым, а ты, оказывается, просто агитатор?

- Да. А что? Агитатор. Приходится.

Обнявшись, они пошли вместе в диспетчерскую. Рабинович едва достигал до плеча Хабарова, и рядом они выглядели очень забавно.

Вспомнили старых друзей, поговорили о делах семейных, перекинулись анекдотами. Хабаров сказал:

– Ты Збарского знаешь?

– Александра Симоновича? Вопрос!

– Наверное, Александр Симонович перейдет скоро к вам.

– С чего бы?

– Да так внешние факторы сложились. Бывает. – Хабаров помолчал. – Обласкай его, Левка. Он очень хороший мужик и летчик настоящий, но последнее время ему фантастически не везет. Полоса.

- Его бы к нам начлетом поставить, – сказал Рабинович и даже присвистнул от удовольствия. – А? Мысль?

– Это действительно толковая мысль.

– Надо будет провентилировать, надо будет поднажать на Игнатьева.

– Займешься? – спросил Хабаров.

– Попробую, но без гарантии…

Часа через полтора Рабинович дозаправился и улетел.