– Получите, – сказал парень. – Майор Хабаров просил вручить в шесть сорок пять. Велел сказать: "Доброе утро!", и доложить: в семнадцать тридцать будет звонить сам.

– А вы кто? – спросила Кира.

– Механик. Алексеенко. Если что передать надо, могу.

– Нет-нет, ничего передавать не надо. Спасибо. Парень ушел, понимающе улыбаясь. Кира втащила посылку в комнату. Разорвала бумагу. Оказались цветы, цветы в тяжеленнейшей корзине. Но какие! Громадные красные гвоздики. А на дворе был март, самое начало марта, холодное, метельное, многоснежное.

К ручке корзины была пришпилена записка: "Проснись, улыбнись, не хмурься. Посадка – 16.30. Выйду на связь – 17.30. Я серьезный. Вот увидишь! В. X.". Он был внимательным и щедрым.

Кира познакомила его со своей лучшей подругой Соней. Соне Хабаров не понравился.

– Думает, ему все можно, – сказала Соня, – а почему ему можно больше, чем другим? Денег у него много, вот и позволяет. Поработал бы простым инженером…

– Так он же не копит, а тратит деньги, – вступилась было Кира за Хабарова.

– Откуда ты знаешь? И что вообще ты про него знаешь? Шикарно ухаживает? Допустим. А что дальше?

Кира не стала спорить. Подумала: "Завидует Сонька и злится".

Потом Кира спросила Виктора Михайловича, понравилась ли ему Сонечка.

– Индюшка. Надувается, изображает черт те кого… И глаза у нее неверные.

У Киры был младший брат Костя. Кира считала его неудачником и очень жалела. Хабаров Костю едва терпел. Иждивенец, дармоед, паразит – других слов у Виктора Михайловича для Кости не было. Правда, в лицо он никогда ничего подобного ему не говорил. При нем Хабаров вообще больше молчал, но от Киры своего отношения не скрывал.

Однажды Костя забежал к сестре, когда Виктора Михайловича не было дома. Он, как всегда, спешил и почти от двери выпалил:

– Кирюха, выручай! Две сотни, еще лучше – три, зарез, понимаешь? Кредит нужен долгосрочный – на предмет оплаты неотложных долгов…

Кира, которая терпеть не могла этого дурацкого обращения – Кирюха, для порядка попеняла младшему брату, но в деньгах не отказала.

И случилось так, что именно в тот момент, когда она положила на стол две новенькие сотенные бумажки, в комнату вошел вернувшийся с аэродрома Хабаров. Вообще он никогда не интересовался, на что Кира тратит деньги, сколько. Но тут спросил:

– Для чего этому типу деньги?

– Этот тип, между прочим, мой брат, Витя, и он попросил взаймы.

– Прежде чем занимать, надо научиться зарабатывать…

Тут подал голос Костя:

– Неужели вы обедняете, выручив родственника на какие-то паршивые две сотни, я ж не миллион у вас прошу?

– З…! – взревел Хабаров. – Еще рассуждаешь. Острить изволишь. Паршивые две сотни! Сейчас я тебе покажу, как эти сотни добываются, сейчас… – И он скинул с плеч кожаную куртку, сорвал рубашку, майку и, задыхаясь от бешенства, прохрипел: – Смотри, любуйся!

Оба плеча Хабарова были в фиолетовых синяках-кровоподтеках. Синяки переходили на спину и на грудь.

– Что это? – испугалась Кира. – Что случилось?

– Это следы парашютных лямок. Понятно? Лямки оставляют о себе вот такую память, когда, зарабатывая две паршивые сотни, человек крутится в перевернутом штопоре. Ясно?

Костя, пробормотав что-то непонятно-извиняющееся, попытался улизнуть.

– Куда? Деньги на стол!.. – и Хабаров отобрал-таки у него эти две сотни.

Кира долго плакала потом, а Виктор Михайлович, придя в себя, пытался успокоить ее:

– Ну, не могу я, не могу мириться с тем, что ненавижу. Ты прости. За слова прости меня, ладно?

Хабаров с нетерпением ждал, когда она окончит свой Историко-архивный институт. Говорил:

– Как все науки превзойдешь, так родишь сына.

И она превзошла науки и родила Андрюшку. Хабаров любил сына и никак не мог примириться с тем, что, на его взгляд, Андрюшка рос слишком медленно.

Когда парню исполнилось два года, Хабаров притащил в дом настоящие лыжи с жесткими, пружинными креплениями. Крепления были сделаны на заказ в авиационных ремонтных мастерских, и ботинки пошиты на заказ. Все это стоило очень дорого и добыто было с большим трудом.

– Ты с ума сошел, – сказала Кира, – он же еще маленький для таких штук.

– Ничего, пусть привыкает.

Однажды невзлюбившая Хабарова подруга Киры Соня пришла в дом, когда хозяйки не было. О чем она говорила с Виктором Михайловичем в тот вечер, Кира, естественно, не знала. Но, вернувшись, сразу почувствовала: настроение у мужа испорченное.

– Ты чего невеселый?

– Так, – сказал Хабаров. – Кто был твой отец?

– Как кто? – не поняла и удивилась Кира.

– Ну, какую должность занимал, кем работал?

– Тебе для анкеты надо? – Нет. Сам хочу знать.

- Папа окончил Тимирязевскую академию, всю жизнь занимался овцеводством и считал это дело самым важным на свете…

– А за что же ему присвоили генеральское звание?

– Какое генеральское звание? Он работал в министерстве, был начальником главка, членом коллегии…

– Очень интересно. А вот твоя Соня объяснила мне сегодня, что ты генеральская дочка и мне следует это иметь в виду.

– Если хочешь, папа действительно занимал генеральскую должность… По масштабу… Понимаешь?

– Это ты сама Соне объяснила?

– Ну, а если даже сама, то что?

– Глупо. Так бессмысленно и бездарно врать – глупо. Они поссорились в тот вечер. А Кира так и не поняла, что взбесило Хабарова, чем были вызваны его злые слова:

– Смотри, Кира! Если ты мне когда-нибудь так по-дурацки соврешь, берегись. Я не проглочу.

Как-то, прибирая в квартире, Кира нашла на его столе страничку из большого блокнота, исписанную четким прямым почерком Хабарова. Начала текста не было, конца тоже не было, и Кира не могла понять, что это – заявление, объяснительная записка, может быть, черновик выступления. Хабаров писал:

"… и продолжаю настаивать: в стране с всеобщей грамотностью, с. громадными тиражами периодических изданий, с невероятным числом подписчиков выпуск стенных газет – бессмысленная трата времени. Анахронизм чистейшей воды…

Но еще больше меня удивляет, для чего вы, занятые люди, расходуете время и энергию, утомляете серое мозговое вещество на расследование и обсуждение, "вопроса". Говорил или не говорил, когда, кому, при каких обстоятельствах? Чего тут расследовать? Спросили бы у меня сразу, и я б вам сказал: говорил! Думаю так, а не иначе и скрывать свои мысли не имею причин. И все было бы ясно.

Полагаю, что моя идейность, если уж возникла необходимость в её контроле, может быть измерена другими методами и совсем иными параметрами. Проверьте, честен ли я в оценке той техники, которую испытываю. Если найдете изъян в оценках, пристрастность, соглашательские тенденции или что-нибудь подобное – бейте меня. Установите, достаточно ли принципиален в своем подходе к делу, к людям, позволяю ли себе скользкие сомнительные формулировки в заключениях, которые подписываю. Найдете, что недостаточно принципиален – наказывайте, изгоняйте.

Неужели вы не понимаете, что человека следует проверять по его поступкам, по его делам? Неужели вы не видите, где главное, а где второстепенное? И разве вам дано право унижать человеческое достоинство весьма сомнительными способами ведения…"

Вечером, когда Хабаров вернулся домой, Кира спросила:

– У тебя неприятности, Вить?

– С чего ты взяла?

Кира показала ему блокнотный листок. Виктор Михайлович поморщился и сказал:

– В душе он был романистом плодовитым, как Оноре де Бальзак, и утонченным, как Стендаль, он никогда не терял времени между полетами и строчил книгу за книгой, правда, мир еще не знал его имени, но с годами узнает и запомнит и скорей всего увековечит…

Они жили хорошо. И за все десять лет у Киры не было причины всерьез усомниться в этом. Конечно, случались и недоразумения, случались и неприятности, но, в конце концов, разве совместная жизнь двух людей не требует постоянных взаимных уступок? Кира уступала легче, он – труднее, но, в общем, все было хорошо.