– С какой стати? – отрывисто воскликнула Жюльетта. – Я выхожу замуж, не он.

– Конечно. – Нелл встала на ее сторону. – Во-первых, он слишком молод, чтобы понимать такие вещи, а вовторых, он растерял свой последний здравый смысл в этом университете, куда тебе зачем-то понадобилось его посылать, бросать на это деньги, и вот он вернулся домой, напичканный русской пропагандой. А теперь ты, может быть, соблаговолишь не тянуть больше время и cooбщить нам, в каком положении наши дела?

– Ладно, ладно, ладно! Только не раздражай меня пожалуйста. – Фрэнк начал неуклюже перебирать бумаги, своей медлительностью еще больше разжигая нетерпение дам. – Ну а теперь, – погодите-ка, куда же я девал эти записки? Куда же я их… Ах, вот они. Погодите-ка. Да. Да, вот оно. Вот копия брачного контракта…

– Ах! – с облегчением вздохнула Жюльетта.

– Ну, благодарение богу, хоть это-то уладилось, – с благочестивой решимостью заметила Нелл.

– Да, но только боюсь, что уладилось не совсем так, как мы ожидали, – горестно сказал Фрэнк. – Тут сопроводительное письмо от Хичкока и Снегга и копия письма, посланного им нотариусом Джеральда.

– Ну, и что из этого следует? – спросила Нелл с высокомерным презрением ко всем этим жалким чиновникам.

– Из этого очень много следует, – раздраженно сказал Фрэнк. – Мне стоило большого труда разобраться в этом, так что ты не сбивай меня. Выясняется, что Джеральд дает двадцать пять тысяч…

– Так об этом же и шел разговор! – воскликнула Жюльетта.

– Я бы сказала, что это очень великодушно с его стороны, – успокоившись, сказала Нелл. – На что ты, собственно, жалуешься? Разве я тебе не говорила, что у него золотое сердце?

– Да, но погоди минутку, погоди! – перебил Фрэнк. – Будут назначены опекуны, и Жюли сможет получать только проценты, ни одного пенни из капитала, и, так или иначе, это всего лишь пожизненная рента, которая переходит к ее детям от Джеральда и возвращается в семью Хартмана, если она умрет бездетной или если они разойдутся.

– Этот тип с ума сошел! – возмущалась Нелл.

Жюльетта промолчала.

– Сошел с ума или нет, но таковы условия, – уныло сказал Фрэнк. – И бога ради, не кричи на меня так, Нелл. Это действует мне на левую сторону.

Нелл оставила этот вопль души без внимания.

– Я про-сто не понимаю, – добавила она, точно это признание в собственном невежестве делало честь ее умственным способностям и порочило всякого, кто утверждал бы, что он понимает, – Джеральд ведь джентльмен, не так ли?

– Он во всяком случае баронет, – сказал Фрэнк, может быть, с некоторой завистью, как представитель нетитулованного дворянства, известного лишь просроченными закладными.

– Вот именно! – кивнула Нелл, точно она выяснила какой-то важный пункт. – Отлично. Но тогда к чему же между нами все эти юридические каверзы и всякие там «этого нельзя и того нельзя»?

Фрэнк с несколько виноватым видом завертелся на своем ложе.

– По-моему, это значит, что Джеральд ничего не имеет против того, чтобы давать Жюли на булавки, но скорей удавится, чем даст ей хоть пенни из своего капитала. И, честное слово, я его понимаю. Зачем человеку отдавать свой капитал, хотя бы даже собственной жене? Это же его плоть и кровь.

Нелл пропустила мимо ушей этот отчаянный cri de coeur.[22] Не то чтобы она возражала в принципе: просто ее мысли шли по другому руслу.

– Но если мы не получим капитала, – возмущенно воскликнула она, – что с нами станется? Я не дам нашей Жюли согласия на брак, – пусть это даже будет самая блестящая партия, – если нет полного доверия между мужем и женой. Идеальный брак должен быть основан на доверии, а то, что ты нам рассказываешь, говорит о противоположном.

– А что считает Жюли? – спросил Фрэнк.

– Не очень-то приятно, когда из-за тебя торгуются, – хрипло сказала она и вспыхнула. Ей вспомнилось, каким презрением звучал голос Криса, когда он говорил о том, кто больше даст.

– Глупости, никто и не думает торговаться, – живо сказала Нелл. – Мы быстрехонько поставим этих юристов на место. Они только сбивают с толку нашего милого Джеральда своими холодными подозрениями. Разве они способны понять пыл любящих сердец? Ты должен сейчас же написать им, Фрэнк, и настоять на том, чтобы мы получили капитал. А Жюли в своем ближайшем любовном письме сделает тоненький-тоненький намек…

– Все это, конечно, прекрасно, – раздраженно сказал Фрэнк. – Но говорю тебе, из этого ничего не выйдет.

– А почему, разрешите узнать? – сказала Нелл своим самым аристократическим тоном.

– Потому что юрист действует по точным указаниям самого Джеральда.

– Не верю!

– Да, но это факт.

Наступила долгая пауза изумления. Наконец Фрэнк довольно неуклюже нарушил его:

– Хичкок говорит, что он ознакомился с – гм, гм – с нашими делами и что, насколько он мог понять, нам остается не больше трехсот-четырехсот фунтов в год в лучшем случае.

– Голод и нищета, – решительно сказала Нелл.

– Это все, что остается после этих гнусных мерзавцев, – униженно пояснил Фрэнк. – Ничего не поделаешь. Хичкок говорит, что, по его мнению, Жюли не имеет законного права отчуждать хотя бы часть предназначенных ей денег, но что после того, как они будут положены на ее имя, никто не может помешать ей назначить нам из сострадания небольшую пенсию.

– Пенсию из сострадания! Дочь – своим родителям? Никогда не слыхала ничего подобного! – Нелл, казалось, задыхалась от негодования. – Да это какой-то сумасшедший! Явно сумасшедший!

– Ничего, если я уйду?

Это был голос Жюли. Лицо ее пылало, на глазах выступили слезы. Родители начали было возражать, но она, не дожидаясь ответа, выскользнула из комнаты, побежала к себе в спальню и, рыдая, бросилась на кровать. Унижение нравилось ей не больше, чем ее брату.

Эти трагические переживания, вызванные разочарованием, которое – увы – может поразить даже благороднейших служителей наших национальных идеалов, были, к счастью, прерваны наступлением священной церемонии чаепития.

Фрэнку предоставили наслаждаться этой церемонией в одиночестве; на прощание он пробормотал что-то о справедливом возмездии и о том, что не следует слишком увлекаться радужными предположениями. Жюли была безжалостно вызвана из своей комнаты. Белошвейку отправили на кухню, ибо строгий этикет британских самураев не допускает к священной церемонии чаепития никого из тех, кто не родился в среде господ.

Целью британской церемонии чаепития является, как всем известно, сознание красоты и эстетическое созерцание. Серебряный чайник шумит на зажженной спиртовке, «подобно одинокой сосне у моря», как сказал бы поэт. Гости стараются держать чашки в полном равновесии, ибо это необходимо для полной гармонии. Они восторгаются прекрасным цветом чая, затем, вылив его тремя с половиной ритуальными глотками, погружаются в эстетическое созерцание восхитительных чашек из универмага. В то же время они мысленно складывают про себя ямбы и хореи, которыми справедливо гордится каста британских самураев.

– У нас был небольшой деловой разговор наверху, – оживленно заговорила Нелл. Она знала, что Гвен заметила красные глаза Жюли. – Какая скучная публика эти юристы! Как они все усложняют – и без всякой необходимости! Я говорю о брачном контракте. Эта глупая девочка совершенно расстроилась из-за всех этих «принимая во внимание» и «ввиду вышеизложенного», которых ни я и никакой здравомыслящий человек не в состоянии понять. Но вы знаете, какая она впечатлительная. Я говорю ей, что все обойдется как нельзя лучше. Джеральд позаботится об этом.

На лице Гвен изобразилось сомнение, хотя она пробормотала что-то в знак сочувствия. «Что там такое случилось?» – недоумевала она.

– Ах, мама! – нетерпеливо прервала Жюли. – Неужели так уж необходимо начинать все сначала?

– Я должна думать о моих детях и устраивать их жизнь, – твердо сказала Нелл с видом благородного самопожертвования. – Жизнь обоих моих детей. О тебе, Жюли, я не беспокоюсь. Ты девушка разумная, уравновешенная. И мы быстро уладим с Джеральдом это маленькое недоразумение. О ком я беспокоюсь, так это о Крисе…