Произошло много всего.
Фракция Стимс — Исткорт весьма разгневалась, узнав о перфлитских махинациях, лишивших их великолепного случая испортить жизнь и Тому и Лиззи, дабы оберечь целомудрие других малых сих. Миссис Исткорт объявила, что Перфлита надо бы вымазать дегтем, обвалять в перьях и под барабанный бой изгнать из прихода. Но, увы, намекнула она, общественный дух и почитание нравственности ушли в небытие вслед за добрым королем Эдуардом.
Пребывавший у себя в поместье сэр Хорес пришел в ярость. Грошовый интеллигентишка сует нос в приходские дела! Опекать простой сельский люд — это прерогатива аристократии, а без любителей ловить рыбку в мутной воде на манер Перфлита мы уж как-нибудь обойдемся! Сэр Хорес был возмущен до самой глубины своей (замызганной) души. Что и выразил доктору Макколу, который с истой шотландской лояльностью последнее время перестал бывать у Перфлита.
И наконец проповедь.
Мистер Каррингтон взошел на кафедру, храня суровый, но глубоко спокойный вид. Своим звучным выразительным голосом он прочел о женщине, взятой в прелюбодеянии. И сумел придать этому эпизоду такую внушительность, что мистер Перфлит, который явился в церковь, отступив от одной из самых лелеемых своих привычек, тут же принял решение непременно перечитать все четыре евангелия — а вдруг в них все-таки обнаружится что-то стоящее?
Завершив чтение столь пространного вступления, священник помолчал, и люди, искушенные в тактике проповедников, готовы были хоть под присягой подтвердить, что его пастырский взгляд сначала остановился на миссис Исткорт, затем на сэре Хоресе, а затем и на всех прочих, кто заповедям вопреки злословил ближних.
После чего он произнес краткую, но на редкость энергичную проповедь, и мистер Перфлит с удовольствием распознал в ней мысли, которыми успел поделиться со священником во время их знаменательной беседы. Ему весьма польстило, что хотя бы раз в жизни его интеллектуальные семена пали не на бесплодную почву.
Для зачина мистер Каррингтон указал на красоту и обаяние этой истории, словно излагая Великую Весть, евангелист достиг неизмеримых высот на крыльях Божественного Озарения. Но что это за весть? Это Весть о Божественном и Человеческом Милосердии. Под милосердием же надлежит понимать не букву, не милостыню, небрежно или даже щедро творимую, но дух братской любви между людьми, истинный дух добрососедства и помощи ближним. (На последние слова миссис Исткорт отозвалась скромной ухмылкой добродетели, знающей себе цену.) К своему горькому сожалению, проповедник обнаружил в Кливе прискорбное отсутствие вышеупомянутого духа вопреки всем велеречивым заверениям в обратном. (Лицо миссис Исткорт стало надменно-неприступным.)
— Случайно ли, — продолжал священник, — Господь наш избрал из всех человеческих слабостей именно эту, дабы указать нам на долг истинного милосердия, когда и слова, и мысли, и поступки — едины? Фарисеи, чванные толстосумы, рьяные поборники формы в религии, въедливо и тупо соблюдающие букву, пытались расставить ловушку Господу нашему, сошедшему в мир научить род человеческий поклоняться Богу в духе, в истине. Они привели к Нему жалкую женщину, грешницу, взятую в прелюбодеянии, и с жадным нетерпением ждали, чтобы Он явил себя, избрав либо оправдание, либо осуждение. И как же поступил Господь наш? Он писал перстом на земле и сначала ничего не ответил. Почему? Или это и был урок милосердия? Господь наш хотел вразумить нас, указав, что простая слабость неразумной плоти не столь грешна, как злорадное нетерпение, с каким самодовольные лицемеры спешат творить расправу над заблудшими и несчастными ближними своими. Господь наш указал, как вслед за Ним и великий поэт Данте Алигьери, что грех от избытка Любви менее гневит Бога, чем грехи, порождаемые отсутствием Любви.
(Тут мистер Каррингтон сделал паузу, и в наступившей тишине сэр Хорес неодобрительно кашлянул, а миссис Исткорт пренебрежительно фыркнула.)
— И в наше собственное время, в нашем собственном селении не были ли взяты женщины в прелюбодеянии? — истово возгласил мистер Каррингтон. — И не наблюдаем ли мы почти непристойную торопливость в стремлении осудить? Забвение всякого милосердия в спешке первым бросить камень? Фарисеи хотя бы прислушались к голосу собственной совести, сказавшей им, что никто между ними не без греха. «Они стали уходить один за другим, начиная от старших». Но мы, погрязшие в грехе больше их, таких сомнений не ведаем. Мы стремимся опередить других в осуждении, уповая таким способом укрыть от Всеведущего Бога постыдный свиток собственных заблуждений и грехов!
Не мне, смиренному и грешному служителю Творца моего, подвергать сомнению Его Мудрость и Справедливость. Мне ли осуждать тех, кого Он прощает? И я не ищу оправдывать то, чего Он не оправдывал. Но мой долг — напомнить вам, как Господь наш прямо указал, что в Его глазах грех против доброты человеческой много чернее плотских грехов. «Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». Прошу вас, братья мои, поразмыслите над этим в сердцах ваших и спросите себя, не погрешили ли и вы в последние дни и недели против духа в защиту буквы? И в чудовищной гордыне не объявили ли, что вы-де — без греха, раз, тесня других, ринулись первыми бросить камень в злополучную женщину, взятую в прелюбодеянии? Не сомневайтесь: в Судный день жребий этой грешной, но раскаявшейся женщины будет легче, чем жребий осудивших ее фарисеев.
А теперь во имя Бога-отца…
Едва проповедь закончилась, как громко зашаркали подошвы, зашуршали молитвенники, зашептали возбужденные голоса. Миссис Исткорт, исполнясь сугубого величия, встала и под охраной своего юного отпрыска, который краснел и ухмылялся от смущения, негодующе засеменила вон из церкви. Сэр Хорес апоплексически багровел от кашля — чтоб этому наглому попу ни дна ни покрышки: читает мораль тем, кто повыше него, и потакает низшим классам! Столпы добродетели обменивались взглядами презрительного осуждения. Джорджи и Алвина недоумевали, но мужественно считали, что проповедь чему-то учит. Мистер Перфлит блаженно хихикал, укрывшись томиком «Кандида», который принес вместо молитвенника.
По завершении службы сэр Хорес, совсем уже фиолетовый, выпучив глаза, ринулся вслед за Каррингтоном в ризницу, и прихожане, замешкавшиеся, чтобы подслушать, вскоре были ублаготворены нарастающими звуками спора. Наконец сэр Хорес вышел из ризницы: цвет лица у него по-прежнему напоминал перезрелую свеклу, но вид был победоносный — мистер Каррингтон объявил о своем намерении отказаться от прихода.
За несколько дней до этого он узнал, что вакансия каноника все еще свободна и ждет его.
Однако скандальная большевистская проповедь и «увольнение» священника (как благоугодно было счесть это Кливу) тотчас увенчались еще более пикантным и интересным эпизодом, почти идеально сочетавшим непристойность с моральным назиданием.
Эпизод этот, в сущности, следовало бы рассматривать, как суровое предупреждение тем, кто поддается соблазну и, проповедуя, толкует Слово Божье слишком уж широко, не считаясь с Мудростью Веков и воспитанием, которое получают ученики закрытых аристократических школ.
В ночь на понедельник Лиззи, обливаясь слезами, точно Ниобея, бежала из дома Смизерсов, оставшись глуха ко всем почти униженным мольбам Джорджи остаться, и с рыданием пала на грудь недоумевающего мистера Джадда, который в растерянности особенно горячо пожалел, что миссис Джадд, плодясь и размножаясь, не ограничилась одними сыновьями.
Воспламененный неверным истолкованием теперь уже прославленной проповеди кузен в тот же вечер прямолинейно, если не сказать грубо, покусился на попачканную добродетель Лиззи. Раз уж, рассудил кузен, теперь даже Церковь чертовски терпима и смотрит сквозь пальцы, как шалая кобылка рвет постромки, так почему бы ей опять их не порвать? Особенно в компании человека аристократических кровей и воспитания, который, разумеется, способен научить девочку тому-сему, о чем деревенские увальни и понятия не имеют. В конце-то концов, крутила же она сразу, черт побери, и с молокососом Страттом и с полицейским! Темпераментная штучка, ничего не скажешь!
