— Входите же, входите! Лиззи! Пришел Том Стратт спросить, пойдете ли вы за него замуж. Я так рада, так рада! — Дрожащими пальцами Джорджи зажгла свечу. — Ну вот! Побыстрее поговорите с ним и тут же ложитесь спать. С мамой я все улажу и ужином займусь сама. Спокойной ночи!

И к собственному изумлению и смущению она поцеловала Лиззи в горячую, липкую от слез щеку.

Тридцать секунд спустя Джорджи влетела в тускло освещенную гостиную, где Алвина сидела с «Дейли мейл», по обыкновению прямая как палка, а полковник был погружен в глубокие размышления о некоторых аспектах Афганской кампании.

— Мама!

На нее поднялись глаза не только Алвины, но и полковника: настолько непривычными были раздражение и гнев в голосе Джорджи.

— Что случилось, деточка?

— Как ты могла так жестоко выгнать Лиззи? Это ужасно!

Алвина рассердилась так, словно перед сворой, уже почти догнавшей лису, вдруг выросла изгородь из колючей проволоки.

— Я отказала ей потому, что она опозорилась, и я не желаю терпеть у себя в доме такую тварь.

— Пусть даже опозорилась, но почему мы должны ее наказывать, когда и так все в приходе против нее? Это нечестно, мама!

— Совершенно верно, — сказал полковник. — Я же тебе то же самое говорил, Алвина.

Но Алвина поскакала прямо на изгородь, крепко натянув поводья.

— В этом доме хозяйка я, Джорджи, и решать мне. Я отказываюсь держать у себя бесстыдную проститутку.

Джорджи топнула ногой.

— Мама! Да выслушай же меня! Мистер Каррингтон прислал Тома Стратта — наверное, он отец — просить Лиззи выйти за него замуж немедленно. Позволь ей остаться на три недели, а потом уйти без скандала. В любом случае сегодня она никуда не пойдет. Я велела ей лечь спать. А сейчас я пойду займусь ужином.

И Джорджи хлопнула дверью, оставив Анвину кипеть от удивления и злости.

— Молодец! — сказал полковник, втайне восхищенный этим бунтом против матриархата. — Девочка совершенно права. Оставь ее в покое, Алвина. Но я рад, что этот Стратт не стал увиливать. Черт побери, я сделаю им один общий подарок и к свадьбе и крестинам.

— Насколько мне известно, — презрительно сказана Алвина, — отец этого ребенка женатый полицейский. Видимо, у вашей протеже имелась дополнительная стрела в колчане. И, может быть, не одна.

Это сопровождалось жгучим взглядом, и полковник, с полным на то основанием, оскорбился. Он встал с той быстротой, какую позволяли его немощи, и негодующе хлопнул себя по бедру.

— Честное слово, Алвина, ты становишься невозможной, невозможной!

И дверь хлопнула еще раз.

— Sub Dio[8], — сказал мистер Перфлит, старательно произнося латинские слова без малейшего намека на английский акцент, — наши мысли яснее и гибче, утверждал англиканский богослов семнадцатого века.

— А? — рассеянно отозвался Маккол, с помощью вилки приводивший в порядок один из своих безупречных травяных бордюров. — Какой богослов?

— Забыл, если и знал. Кто-то из этих ученых и добродетельных мужей. Может быть, кембриджский доктор Генри Мор.

— Никогда о нем не слышал, — сказал Маккол, придавая голосу оттенок пренебрежения, какое мы все тщимся испытывать к тому, чего не знаем. — Впрочем, меня воспитывали в пресвитерианской вере, а мы не очень высокого мнения об англиканских богословах.

— Вы, шотландцы, — строго произнес мистер Перфлит, — до такой степени одурманены самовлюбленностью, что никаких мнений, кроме как о самих себе, не имеете. Держу пари, вы веруете, что Господь носит тартановые юбки и тишком попивает. Англиканская церковь насчитывает немало великих людей.

— Меня религия не интересует. — Маккол вырвал корень одуванчика с такой истовостью, словно искоренял ересь. — Я верую в факты.

— Факты очевидны, а потому веровать в них ни вам, ни всем прочим людям нет никаких причин. Вера требуется только там, где реальные доказательства отсутствуют. Ха-ха, вот вы и попались, Маккол!

Доктор крякнул и продолжал орудовать вилкой.

— Но Джереми Тейлоры ушли в прошлое. — Мистер Перфлит вздохнул. — Если бы наш приятель Каррингтон произнес проповедь, хоть на десять процентов столь же ученую, красноречивую, вдохновенную и поэтическую, как надгробное слово в честь графини Карбери, прихожане объявили бы, что он свихнулся, а сэр Хорес Стимс тут же потребовал бы, чтобы он покинул здешние места. Впрочем, это чисто академическая тема, поскольку ничего подобного не предвидится… Но объясните, Маккол, почему вы трудитесь в своем саду, а не нанимаете кого-нибудь, чтобы только наслаждаться результатами?

Маккол выпрямился и потянулся.

— Мне нравится эта работа. Поразмяться всегда полезно. И я экономлю на жалованье постоянного садовника.

— Глас Абердина! Садовник вам вполне по карману, и лучше сэкономьте время на культивирование запущенного интеллекта. Поскольку Божественная Несправедливость наградила меня деньгами сверх всех моих нужд, я согласен уделять часть излишка тому, чья нужда велика, — а именно Тому Стратту — в обмен на его работу, сам же посвящаю досуг более высоким предметам.

— Чушь! — объявил Маккол с фыркающим смешком. — Более высокие предметы! Нечего сказать. Да вы же только обрываете вершки и засоряете ум избытком книг и за одну неделю набалтываете больше ерунды, чем все прочие здесь за год. Куда бы лучше вам немножко поработать в поте лица!

Мистер Перфлит весело поглядел в бледно-голубое небо и блаженно втянул носом чистый весенний воздух.

— Меня не удивило бы, — произнес он задумчиво, — если бы это бессмысленное пресмыкательство перед Матерью-Землей оказалось епитимьей, наложенной на вас свыше за то, что вы набиваете ее лоно трупами. Но я прощаю вас, Маккол. Прелестные весенние дни располагают к милосердию. Да и в любом случае я всегда предпочту шотландца-материалиста шотландцу-метафизику.

— Дэви Юм… — внушительно начал доктор, но болтливый Перфлит тотчас его перебил:

— Да, кстати, о милосердии — в смысле христианской добродетели: вчера мне повстречалась эта жуткая эндорская ведьма, матушка Исткорт.

— Ужасная старуха. — Маккол даже вздрогнул. — Вот кого бы я прооперировал! И что же она наговорила? Ничего хорошего, как легко представить заранее.

— С места в карьер понесла злобный вздор про злополучную Лиззи Джадд. Про это вы ведь слышали?

— Еще бы! Всю неделю, кого ни встречу, обязательно спросят, правда ли, что я установил беременность бедной девочки. Я отвечал, что обязан хранить профессиональные тайны. Но вам скажу — дальше ведь это не пойдет? — что ее привела сюда мать и пожаловалась, что у девочки желудок расстроился. Я только поглядел на нее, прижал стетоскоп куда следует и услышал, как бьется сердце пятимесячного эмбриона — хорошо, дальше некуда. Все они на один лад. Я вам уже говорил, только вы не пожелали мне поверить, что тут ни одной девственницы старше шестнадцати лет не найти.

— Возможно-возможно, — с глубоким благодушием отозвался мистер Перфлит. — Aima Venus genetrix[9]. Но ради чего, с одной стороны, делать вид, будто ничего не произошло, пока все остается шито-крыто, а с другой, ради чего поднимать такой шум, когда открываются грешки честной дурочки вроде Лиззи Джадд? Лицемерие — отвратительнейшая штука, Маккол.

— Так уж заведено в мире, и, возможно, иначе нельзя. В конце-то концов жизнь — игра и требует правил. Если люди начинают открыто нарушать ее правила, они подлежат наказанию. А если они нарушают их тайно, без сомнения, куда лучше для всех притворяться, будто они эти правила свято соблюдают.

— Не согласен! — отрезал Перфлит. — Категорически. Жизнь меньше всего игра, какие бы понятия не прививались в привилегированных школах. Жизнь — игра! Бог мой, что за гнусная и дегенеративная позиция! Жизнь — это редчайший дар, уникальнейшее стечение обстоятельств. Это…

— Ладно-ладно, — умиротворяюще перебил Маккол. — Мы уже об этом рассуждали и, полагаю, будем еще многократно рассуждать, пока не рассоримся или не сойдем в могилу.