— Мы уже боялись, что вы не придете. А вы даже не один.

Сумин представил Колчанова:

— Старший лейтенант Колчанов Федор Федорович.

Здесь все называли друг друга по званиям, хотя кроме Сумина и Колчанова только один был в форме, разумеется без погон. Кажется, вон тот с красивой седой головой даже генерал. Кто‑то назвал его «ваше превосходительство». Впрочем, может быть, и не военный, а статский.

Один за другим пришли еще трое. Каждый раз, когда раздавался стук в дверь, все настораживались. Это обстоятельство навело Колчанова на мысль, что, видимо, не такое уж безобидное это собрание. Однако скоро он успокоился: говорили о пустяках и все больше в шутливом тоне. А когда прошли в другую комнату и сели за стол, Колчанов решил, что собрались просто гурманы. Стол был отменный: икра, балыки, холодная телятина, гусь с яблоками. Действительно, две бутылки мартеля, шампанское в серебряных ведерках со льдом и смирновская — это на любителя.

Пили и ели много, говорили значительно меньше, в основном передавали друг другу последние новости:

— Керенский в Гатчине. С фронта снимаются наиболее надежные части, идут на Петроград.

— Казаки заняли дачу Шереметьева, но их, кажется, уже выбили оттуда.

— Надежды на юнкерские училища не оправдались. Дух у юнкерочков оказался слабым.

— У Владимирского моего матроса убили, — сообщил Сумин и кивнул в сторону Колчанова: — А у него сразу двоих.

— Что такое двое или трое? Их тысячи…

Вдруг все замолчали и повернулись к тому самому седому господину, которого называли превосходительством. Он медленно свернул салфетку, негромко и с достоинством сказал:

— Господа!

Потом вопросительно посмотрел на хозяина. Тот в свою очередь — на Сумина. Потом все повернулись к Колчанову.

— Федор Федорович, — обратился к нему Сумин. — Вы здесь первый раз. Я знаю вас как человека порядочного и надеюсь, что все, о чем вы здесь услышите, останется между нами.

«Вот тебе и мотылек! Кажется, ок хочет меня во что‑то впутать. Как же быть? Лучше ни во что не вмешиваться, встать и уйти. Ничего не знать, ничего не слышать…»

Но прежде чем он успел что‑либо ответить, Сумин сказал:

— Я в нем уверен. — И для большей убедительности добавил: — Абсолютно уверен.

— Господа! — продолжал генерал (теперь Колчанов уже не сомневался в этом). — Образованный в Петрограде «Комитет спасения родины и революции» вошел с нами в контакт. Разумеется, контакт неофициальный, только нам надо использовать и эту организацию…

«Уйти еще не поздно, — подумал Колчанов. — Пока они не начали раскрывать своих планов, уйти можно. Через бдну — две минуты будет поздно!»

Он уже собрался встать, как вдруг за окном послышались выстрелы. Один, другой, третий… Все бросились к окну, но хозяин предупредил:

— Господа, осторожно! Подождите, пока я погашу свет.

Погасили свет, отдернули драпировку. Но за окном опять все стихло, площадь была пустынна.

— Вот так мы и действуем в одиночку, — сказал в темноте генерал. — А нужны организованные, четко разработанные операции. Я предлагаю…

Что именно он предлагал, Колчанов так и не узнал: опять защелкали выстрелы, теперь уже в гостинице, кажется, на первом этаже. Потом послышался топот ног, захлопали двери.

— Господа, надо расходиться, — сказал хозяин. — Сейчас я зажгу свет. Одевайтесь быстрее и выходите по одному.

Сумин оделся раньше и сказал Колчанову:

— Федор Федорович, я жду вас у Александровского сада, на углу.

— Мичман, вы не забыли? — спросил хозяин.

— Нет. — Сумин хлопнул себя по карману и вышел.

Когда Колчанов спустился вниз, там опять все было тихо, только битое стекло хрустело под ногами. В разбитое окно сильно дуло. Швейцара на месте не оказалось, но дверь была не заперта, и Колчанов беспрепятственно вышел на улицу.

Сумин ждал его на углу Александровского сада. Они пошли рядом. Оба молчали. Так молча и вышли на набережную. Она была пустынна, в такое время мало кто рисковал показываться на улице.

С залива, как в трубу, дул холодный ветер, над головой Медного Всадника стремительно проносились облака, и казалось, что Петр своей простертой рукой раздирает их в клочья.

Мысли были тоже клочковатые и рваные, как облака, и проносились стремительно. «Чего хотят эти люди? Почему именно Сумин, наиболее легкомысленный из всех офицеров миноносца, оказался среди них? Чего они хотели от него, от Колчанова? И что это за «Комитет спасения родины и революции»? От кого они спасают революцию?

Хорошо, что началась эта стрельба и все разошлись. По крайней мере, я ничего не знаю и могу ни во что не вмешиваться.

Что могут сделать эти десять — двенадцать человек против огромной, многотысячной черно — серой массы матросов и солдат, неудержимо прущей вперед и сокрушающей на своем пути все и вся? Убить десяток — другой, как убили Клямина и Дроздова?

А жене Клямина я так — и не написал…»

Сумин остановился, чтобы прикурить. В неровном свете спички лицо его встревоженно, взгляд настороженный.

— Зачем вы меня туда привели?

Молчит, старательно раскуривает папиросу, явно оттягивает время.

— Только не виляйте, говорите прямо.

— Ну что же, прямо так прямо, — согласился Сумин… — Так оно даже лучше. Мы хотели, чтобы вы оказали нам небольшую услугу.

— Какую?

— Видите ли, вы сейчас на корабле единственный человек, имеющий доступ в артпогреба.

— И что я должен сделать?

— Ничего особенного. При очередном осмотре погреба забыть в нем вот эту штучку. — Сумин похлопал себя по карману. — Вещичка надежная и для вас вполне безопасная. С часовым механизмом. Вы можете установить любое время, от пяти минут до суток.

— И вы верили, что я на это способен?

— Мы иногда сами недооцениваем свои способности. Но есть еще и чувство долга.

— Долга? Перед кем?

— Перед отечеством.

— А что такое отечество?

— Ну, не вам это объяснять…

— А все‑таки любопытно, что вы понимаете под отечеством.

— Мы понимаем одинаково.

— Нет, мичман, не одинаково. Вы‑то, наверное, понимаете это как свое имение под Рязанью, дачу в Крыму, дворец в Москве и безликую массу мужиков, призванных работать на вас и проливать кровь на фронте. Что вам до убитого сегодня вашего матроса Сидоренки? Он ведь один из многих тысяч, составляющих эту безликую массу.

— И вам ли понять горе его семьи? И какое вам дело до того, что погибнет еще полторы сотни матросов, которые вот уже пять лет скребут палубу, драят медяшку и убирают за вами дерьмо! И что вам до того, что корабль, который вы хотите взорвать ради «спасения отечества», построен трудом, потом и кровью тысяч людей, ценой хлеба, отнятого у голодных и больных детей!

Колчанов умолк. Ему хотелось бы сказать еще многое, все, что он вынес за долгие часы раздумий о своей собственной судьбе и судьбе своего отечества, — Да разве Сумин способен понять это?

Так молча они перешли мост. И когда уже подходили к пристани, мичман спросил:

— Так вы решительно отказываетесь?

— Решительно.

— Что же… Может быть, еще пожалеете…

— Это угроза?

— Нет. Предупреждение. Подумайте. А пока прощайте, я на корабль не пойду.

— Боитесь, что я вас выдам?

— Бережёного, знаете ли, бог бережет.

Они козырнули друг другу и разошлись.

Ну вот и сделан выбор. Как ни старался уйти от него или хотя бы оттянуть решение, это все равно не удалось. Кончились мучительные сомнения, ты уже сказал, с кем ты. Но если с этими, то, значит, против тех? Теперь ты уже не можешь оставаться нейтральным, безучастным наблюдателем. Если те и другие враждуют, ты должен принять чью‑то сторону. Чью — ты уже решил. Что теперь будешь делать?

Первое, что ты должен был сделать, — аресто^: вать Сумина. Но ты этого не сделал. Не потому, что не хватило духу, а потому, что все еще старался остаться нейтральным. А может быть, тебя удержало понятие о чести, казалось неприличным выдавать Сумина? Да, это было бы ниже твоего достоинства, если бы ты все еще оставался нейтральным. Но выбор уже сделан, и теперь твое молчание и бездействие равносильны предательству.