Как только вышли из территориальных вод Эстонии, открыли трюм, и узники, щурясь от яркого света, вылезли на палубу. Там собрались все свободные от вахт и стали знакомиться, расспрашивать друг друга. Среди спасенных оказался и моряк — капитан дальнего плавания старый коммунист Нук. К тому же он оказался великолепным рассказчиком, сразу овладел вниманием команды, и потом матросы часами слушали его.
А Иван Тимофеевич чувствовал себя неважно, лицо у него было землистого цвета, глаза ввалились. Гордей отвел его в свою каюту и оставил там на попечение фельдшера, а сам поспешил на мостик, потому что барометр сильно упал и подул штормовой вест — норд — вест. Он поднял большую волну, и, хотя она была попутной, «Ястреб» едва с ней справлялся: его мотало, как щепку, он то и дело зарывался в волну.
Едва они успели прийти в Петроград и ошвартоваться у стенки порта, как приехал Ребров и велел Федорову собрать митинг. Сыграли большой сбор, и Ребров с полуюта произнес короткую речь:
— Разрешите поздравить вас с благополучным завершением первого заграничного похода советского корабля в Эстонию. Вы с честью пронесли флаг молодой Советской Республики и доставили ей самое ценное для человека — хлеб. Потомки наши будут гордиться вами, потому что вы первыми проложили курс в открытое мкэре! — Ребров сделал паузу и уже тише добавил: — Правда, вы немножко ссамовольничали и провели непредусмотренную акцию освобождения наших эстонских товарищей. Но это великая акция пролетарского интернационализма, и я думаю, что ваш корабль вполне заслужил и с честью пронесет через моря и океаны свое новое имя — «Товарищ».
Сообщение о присвоении паруснику нового — пролетарского — наименования было встречено восторженно, матросы долго кричали «ура» и качали Реброва. Боцмана вскоре вывалили за борт беседку и стали зубилом срубать буквы прежнего названия корабля.
После митинга Гордей подошел к Реброву и спросил:
— А мне‑то теперь куда?
— Пока домой. Тестя‑то привез, теперь давай свадьбу играй. Пригласишь на свадьбу‑то?
— Да я хоть сегодня… Ну а потом‑то куда?
—; У тебя же есть назначение на «Марат». Насколько мне известно, место твое там не занято.
Глава одиннадцатая
1
Видимо, сказалось нервное перенапряжение последних месяцев. Ирина вернулась в Петроград совершенно разбитой. Ею вдруг овладела хандра, она почти все дни была в трансе, ей были почти безразличны и старания отца, и хлопоты Евлампии, и даже появление Наташи ее не обрадовало. Наташа стала расспрашивать о том, что с ней было. Ирина лишь вздохнула:
— Об этом даже вспоминать не хочется.
Наташа настаивала, Ирине непонятно было, почему она так настаивает.
— Да ведь мы с Гордеем‑то поженились, — сообщила Наташа.
Это сообщение почему‑то огорчило Ирину. Может быть, потому, что, привыкнув к семье Гордея, полюбив ее, Ирина где‑то в глубине души надеялась, что у них с Гордеем когда‑нибудь что‑то и будет. Правда, она видела его всего три раза, но уже почувствовала в нем что‑то устойчивое и чистое, а она после всех передряг нуждалась именно в этом.
Она начала было рассказывать Наташе все по порядку, потом сбилась и попросила:
— Лучше я как‑нибудь в другой раз.
Наташа и не стала настаивать — наверное, поняла ее состояние, — лишь посоветовала:
— Тебе встряхнуться надо. Может, пойдешь в клинику? Александр Владимирович, наверное, говорил, что у нас не хватает сестер?
— Что вы, Наташенька! — запротестовала Татьяна Ивановна. — Ирише отдохнуть надо. И развеяться.
Татьяна Ивановна разыскала прежних подруг
Ирины, они стали навещать ее, зазывали к себе, и по настоянию матери Ирина стала ходить в гости то к одной, то к другой из своих соучениц, почти не делая между ними различия, тем более что вечера, которые они проводили вместе, были удивительно похожи один на другой. Там много пили и ели, танцевали и пели какие‑то странные песни, читали еще более странные стихи. Один раз Ирина увидела в этой компании даже Пупыр- кина, и, к немалому ее удивлению, галиматья, которую он читал с упоением и завыванием, пришлась компании по вкусу.
На одну из таких вечеринок она затащила Наташу и видела, как та смотрела на все это с ужасом и отвращением. Когда они возвращались домой, Наташа спросила:
— Неужели тебе это нравится? Ведь это же падение, агония, пир во время чумы.
Наташа говорила очень умно и запальчиво, она разрумянилась и стала еще красивее, ее большие глаза светились каким‑то внутренним огнем. Ирина залюбовалась ею, совершенно перестав вникать в смысл того, что она говорила. Видимо, Наташа заметила, что она не слушает, и умолкла. Ирина виновато сказала:
— Я как‑то отстала за эти годы от жизни.
— Ничего, разберешься. А туда больше не ходи, а то и тебя втянут в эту карусель.
Однако Ирина продолжала посещать вечеринки. Но, если раньше все, что там творилось, проходило мимо нее, теперь она стала ко всему внимательно присматриваться и прислушиваться, и все стало напоминать ей разгульные шабаши Гришки Хлюста. Это ее страшно поразило. «Казалось бы, что между ними общего? — размышляла она. — А вот есть. Наташа права, это агония.
И те, и другие стараются диким разгулом и пьянством продлить уходящие дни, их безвозвратно уходящий мир. «Живи, пока живется» — разве не в этом смысл их жизни? В таком случае их падение ничем нельзя остановить…»
И все‑таки она однажды попыталась их остановить:
— Неужели вы не видите, что все это пошло и Гнусно? Неужели в безграмотном, лишенном всякого смысла наборе слов, который, как помои из ведра, выплеснул на вас Пупыркин, — поэзия? Неужели тебе, Вероника, ни капельки не стыдно от того, что этот прыщавый публично хватает тебя за колено потной рукой? — Она говорила долго и страстно, хотя видела, что ее никто не понимает, на нее смотрят как на сумасшедшую, слышала, как они, пожимая плечами, спрашивают друг у друга: «Кто такая?», «Кто ее сюда привел?»
И она поняла, что их не остановишь ни уговорами, ни принуждением, они уже летят в пропасть и лишь хотят продлить те несколько мгновений, которые остаются до удара о камни на дне пропасти.
Она решила больше не ходить в эту компанию. Впрочем, ее больше и не приглашали; если на улице ей попадался кто‑нибудь из них, то старался не заметить или перейти на другую сторону; лишь Пупыркин назойливо возвещал из‑за двери бывшей столовой или из кухни:
Мы — без иллюзий,
Мы не люди, а люзи.
И только так.
Часы отбивают наше время:
«Тик — так…»
«Похоже, недолго им осталось тикать, — думала Ирина. — Ну, положим, эти «люзи» уйдут, а кто останется? Я‑то с кем останусь? Что будет завтра? Какие люди придут? Такие, как Гордей Шумов? Но что я о нем знаю?»
2
Недели через две, когда отец завтракал, Ирина сказала ему:
— Не спеши, я поеду с тобой.
— В таком случае поторопись, я не могу опаздывать.
Опять они вместе ехали в переполненном трамвае, опять их толкали, и Александр Владимирович опять весело объяснил:
— Вот так каждое утро.
И опять Ирина не поняла: искренней или напускной была эта его веселость.
Клинику теперь трудно было узнать. Собственно, это была уже не клиника с уютными немноголюдными палатами, а больница с множеством почти вплотную друг к другу поставленных коек — ими были забиты даже коридоры. Разумеется, тут давно не было ни «мивочки» в капоре, ни промышленника Говорухина, ни тощего человека с каким‑то странным именем — не то Серапион, не то Сердалион. Койки были заполнены безрукими и безногими красноармейцами, изувеченными работой бородатыми мужиками, было даже трое или четверо мальчиков, один из них с костылем и пустой штаниной встретился им в проходе.
