— Кто же они?

— Похоже, офицеры бывшие. Когда один барышне рот зажимал, рука‑то у него, я заметил, белая да холеная. А барышня‑то без памяти очутилась. Как пришла в себя, так и убежала из дому.

— Куда?

— А никто не знает. С барыней после этого истерика случилась. Барин ее долго отхаживал, вот и сейчас около нее сидит, потому и не велено никого пускать. А барышня‑то, наверно, совсем ушла.

— Почему?

— Братца оне своего подозревают, будто он все это подстроил. В ту ночь дома‑то его не было. А утром пришел весь сумной… Вот оно что на белом свете заварилось, уж на что родные, а враждовать начали.

— Вся жисть перевернулась, — подтвердил дворник. — И куды‑то она еще повернется? Дак што, брать его будешь али как? Мне тут его держать, нельзя. Хотел в полицию заявить, да теперь полиции и той нет.

— Ну‑ка помогите.

Они перетащили тело Дроздова в пролетку, извозчик, крестясь, недовольно проворчал:

— И тут убитый! Сколь же я их возить‑то буду?

Хотя на корабле и поддерживался относительный порядок, матросы уходили на берег когда хотели, вечерних поверок не производилось, а рапортичку о наличии личного состава можно было не представлять. Но Колчанов, старавшийся и сейчас не нарушать установленных правил корабельной службы, как всегда сел за составление рапортички.

Четверо в госпитале, один в корабельном лазарете, двое выбыли. Выбыли Клямин и Дроздов. Надо будет известить их семьи. А что напишешь? «Пал смертью храбрых при исполнении воинского долга»? Может быть, лучше «при исполнении революционного долга»? А что их семьям до этого непонятного слова «революционный»?

Дроздов холост, у него осталась мать да еще, кажется, младшая сестра. А у Клямина семь ртов. Они потеряли единственного кормильца…

Клямина Колчанов особенно жалел. Этот спокойный, рассудительный матрос был ему симпатичен не только тем, что всегда исправно нес службу, но и еще чем‑то. Чем? Иногда Колчанову казалось, что Клямин является как бы олицетворением всего русского народа, его характера, привычек, нужды и мудрости. Да, Клямин был по- крестьянски мудр той вековой народной мудростью, которая исподволь накопилась в русском мужике и сделала его при всей бесшабашности характера поистине великим и гордым.

Вот и Клямин — забитый, придавленный беспросветной нуждой, беспрестанно унижаемый — никогда не казался униженным. У него было хорошо развито чувство собственного достоинства, к нему невольно проникались уважением и Заикин, и Шумов, и Блоха, и даже Карев.

Колчанов представил, как получит жена Клямина известие о его смерти, какое это будет для семьи горе. Что значат его собственные, Колча- нова, неудачи и горести по сравнению с горем этой семьи?

О собственных горестях Колчанов в последнее время старался не думать. Мать написала из деревни, что мужики жгут имения, бунтуют, но ее пока не трогают. Да и за что ее трогать? Однако тревога за мать не унималась. А тут еще от сестры пришло известие, что муж ее, земский врач, скончался от тифа, заразился в больнице. Теперь сестра собиралась к матери, а на какие средства будут они существовать? Федор Федорович, будучи человеком нетребовательным, вел образ жизни для морского офицера слишком скромный и из своего содержания ежемесячно отсылал матери третью часть. А сейчас что будет? Последний раз деньги выдавали полтора месяца назад, да и то керенками. А кому они сейчас нужны? ^%

Закончив составление, рапортички, Колчанов собрался тут же, не откладывая, написать письма семьям Дроздова и Клямина. Ему хотелось найти какие‑то особенно теплые слова участия, он несколько раз начинал письмо, но рвал начатое: все выходило казенно и сухо. «В конце концов какое для них значение имеют теперь слова? Они все равно не обратят внимания ни на стиль, ни на слова. Тут главное — сам факт».

И, подумав так, он довольно быстро написал письмо матери Дроздова.

Но с письмом к семье Клямина опять не получалось. Снова вспомнилось все, что было связано с этим матросом. Вспомнился и невольно подслушанный его разговор с Заикиным в каюте мичмана Сумина. Как это он тогда сказал: «Вы, пролетарии, мимо главного‑то и пролетаете». А потом вот и сам к ним примкнул. Чем его смог убедить Заикин, какими доводами? А может, и не Заикин? Скорее всего, сама жизнь убедила Клямина в правильности программы большевиков.

«А меня? Меня эта жизнь убедила?» — невольно подумал Колчанов. В последнее время он все чаще и чаще думал об этом. В вихре стремитель — но нарастающих событий беспомощно вертелся все тот же вопрос: «А с кем же я?» Когда у Моон- зунда его пригласили на заседание судового комитета для обсуждения вопроса о доверии командованию, он, признаться, был польщен. Стоило ему тогда промолчать, и его сделали бы командиром миноносца. Но корыстные соображения никогда не одолевали его. Он старался всегда быть честным и откровенно высказал свое мнение.

Прямой и решительный во всем, он все‑таки не находил ответа на. этот главный для себя вопрос: с кем? Он подсознательно оттягивал свое Л решение, старался быть нейтральным, но жизнь все время требовала от него ответа на этот мучительный вопрос. А он еще не мог на него ответить, он только подходил к своему решению. И как ни странно, смерть Клямина подстегнула его, теперь Колчанову уже самому становилось стыдно за свою нерешительность. Хотя он все еще не сказал своего последнего слова…

В дверь постучали, и, не ожидая ответа, в каюту вошел Сумин.

— А вы все в трудах праведных? — насмешливо спросил он. — Зачем?

«Наверное, этому мотыльку не страшен и ветер революции, — подумал Колчанов, так и не ответив на вопрос. — А может, он прав: зачем?»

Сумин, бесцеремонно глянув в начатое письмо, сказал?

. — Что это вы, батенька, на ночь глядя придумали себе столь печальное занятие? Успеете завтра. У меня вон тоже матроса Сидоренку убили, да я не спешу. Не велика радость, чтобы спешить сообщить о ней. У меня к вам есть деловое предложение: пойти слегка встряхнуться. Я знаю такое место, где скучать не придется.

— Ах, вы все о женщинах!

— Отнюдь!

— Что же тогда?

— Легкий ужин. С икрой и непременно с мар- телем. Вы представляете, в такое время и — мар- тель.

«А может, и в самом деле мне надо встряхнуться, отвлечься?» — подумал Колчанов.

— Хорошо. Только мне необходимо принять душ и привести в порядок свой гардероб. Вестовых сейчас, сами знаете, нет.

— Да, к сожалению. Я тоже сам гладил себе рубашку. Кто бы мог подумать, что мы доживем и до этого!

— То ли еще будет!

— Ах, не говорите! Так сколько вам потребуется времени на то, чтобы собраться?

— Полчаса.

— Хорошо, ровно через полчаса я захожу за вами, — сказал Сумин и, что‑то мурлыча себе под нос, вышел из каюты.

Через полчаса они сошли на берег.

По дороге Сумин сказал, что они собираются в «Астории», но не в ресторане, а в номере.

— Так, знаете ли, спокойнее. Публика вся известная, да и не стоит дразнить гусей: нынче обыватель критически смотрит на всякого рода увеселения.

Они поднялись на третий этаж, остановились перед массивной полированной дверью. Прежде чем постучать, Сумин посмотрел направо и налево. Убедившись, что в коридоре никого нет, он постучал один раз, потом сделал паузу и постучал еще дважды. Видимо, этот стук был условлен заранее, и дверь тотчас открылась.

Номер состоял из двух комнат и окнами выходил к Исаакиевскому собору. Впрочем, окна сейчас были тщательно задрапированы. Об этом, очевидно, позаботился тот самый господин, который открыл дверь и, увидев Колчанова, вопросительно посмотрел на Сумина. Тот в ответ кивнул и поднял вверх указательный палец — жест, видимо, тоже условленный.

В первой комнате было уже человек семь или восемь, они встретили Сумина приветливо:

— Рады вас видеть, мичман.