— У нас же договор! — возразил Дыбенко.

— Они Керенского упустили, — упрекнул Сивере и спросил: — Что слышно насчет ударников?

Пока выясняли, где ударники, пришел солдат, обратился к Дыбенко:

— Вы вчерась санитарный автомобиль в Царском брали, так просят вернуть. Сестра тут милосердия за ним пришла.

— Верно, а где автомобиль? — спросил Дыбенко у Гордея.

— Не знаю, может у казарм?

— Пойди поищи. И верни санитарам.

Вместе с солдатом Гордей спустился по лестнице во двор. У ворот и в самом деле стояла женщина в кожаной куртке, с санитарной сумкой через плечо. Она смотрела на площадь, лица ее не было видно, но что‑то в этой женщине показалось Гордею знакомым. Вот она обернулась на звук их шагов, и Гордей вздрогнул: узнал Наташу Егорову.

— Вы? Как вы здесь очутились? — спросил он, подходя к ней.

— А вы? Ну здравствуйте! — она протянула Гордею руку.

— Здравствуйте, Наташа!

Кажется, они не знали, что еще сказать, стояли, держась за руки, смотрели друг на друга и смущенно молчали.

— Вот ведь, гора с горой не сходится, а человек с человеком… Ну вы теперь без меня разберетесь, — сказал солдат.

Они и не заметили, как солдат ушел.

Это было неудержимо, как обвал. Когда они расстались с Гордеем, Наташа сразу почувствовала гнетущую пустоту, но в ней еще жило настороженное ожидание, надежда, что все как‑то обойдется, схлынет и опять на душе станет спокойно. Но проходили дни, недели, а былая уравновешенность не только не возвращалась, наоборот, в душе назревало что‑то тревожное, давящее, порой невыносимо ноющее, от чего перехватывало дыхание и начинало бешено колотиться сердце. Сначала она и сама не понимала, что с ней происходит. Она постоянно ощущала в себе какое‑то смутное беспокойство, оно все время нарастало, и вот уже появились бессонница, раздражительность. Отец с тревогой спрашивал:

— Ты не заболела ли, дочка?

— Нет, я чувствую себя вполне здоровой.

Она и сама иногда думала: «А может, это и в самом деле болезнь?»

Потом поймала себя на том, что ее все время тянет пойти в гавань, а когда увидит на улице матроса, хотя бы отдаленно напоминающего Гордея Шумова, вздрагивает, а в груди как будто.

что‑то обрывается. «Неужели?» — со страхом и в то же время радостно думала она.

И перестала сомневаться в тот самый день, когда получила от Гордея письмо. Этот день был для нее праздником, она впервые за последние полгода почувствовала настоящую радость. Она радовалась тому, что Гордей в тяжелых боях у островов Даго и Эзель даже не ранен, и тому, что сама она только сейчас поняла, как любрт его.

«Да, да, люблю!» — кричало в ней.

Наверное, отец заметил ее праздничное настроение, тоже повеселел:

— А хочешь, я тебя обрадую? Через неделю мы уезжаем в Петроград.

Она не знала, почему он решил уехать: замкнувшись в своих собственных переживаниях, она почти перестала интересоваться его делами. Известие ее действительно обрадовало по — настоящему, потому что она сразу подумала: «Гордей где‑то 6 там».

Но в Петрограде его не оказалось, она узнала, что «Забияка» базируется в Гельсингфорсе, все собиралась туда съездить, да не успела: началась революция.

Они с отцом жили на Охте, снимали там меблированную комнату. Отец, который и раньше редко бывал дома, теперь вообще не появлялся. Если бы он заскочил домой хоть на минуту, Наташа может быть, и узнала бы, что «Забияка» пришел в Петроград. Но узнать об этом ей было не от кого. Только четыре дня назад заглянул старый знакомый отца Сивере. Наташа пожаловалась ему, что отец совсем не бывает дома, что она вынуждена сидеть и ждать его, ей даже стыдно: происходят такие важные события, а она где‑то в стороне от них.

— Если хотите, поедемте со мной, у нас совсем нет сестер милосердия, а они очень нужны, — предложил Сивере.

И Наташа согласилась, она обрадовалась, что кому‑то вдруг стала нужна. И уж никак не думала, что именно здесь встретится с Гордеем.

Она смотрела на него и не верила своим глазам. Наташа много раз представляла, как они встретятся, что она ему скажет, у нее даже заранее были заготовлены те слова, которые она хотела и должна была ему сказать. Но сейчас она забыла все эти слова, да ей и не хотелось ничего говорить, ей было хорошо так вот стоять, держаться за руки и молчать, ощущая биение его пульса, его тепло.

Гордей первый нарушил молчание и спросил совсем не о том, о чем хотел бы спросить:

— Это ваш автомобиль мы вчера угнали?

— Наш, — разочарованно сказала она.

— Я даже не знаю, куда его дели казаки. Пойдемте искать.

— Да, надо искать, — машинально повторила она, думая совсем о другом. И только когда они пересекли площадь, сказала: — Я рада, что встретила вас здесь.

— И я. — Гордей сжал ее руку.

— Ой! — вскрикнула Наталья и, теперь уже не таясь, ласково сказала: —Медведь!

— Точно! — Гордей вдруг подхватил ее, поднял и закружил. Он и верно рычал сейчас, как медведь, повторяя: — И я, и я…

— Пустите, голова кружится.

— Это хорошо, пусть кружится, пусть вся земля кружится!

Наконец он осторожно поставил ее на землю, притянул к себе и поцеловал. Она не только не уклонилась от этого поцелуя, а сама поцеловала Гордея. А голова все кружилась. Наташа боялась, что вот — вот упадет, и крепко держалась за Гордея.

— Тьфу ты, нашли время! — сердито сказал кто‑то за спиной.

Они испуганно отстранились друг от друга, потом оба засмеялись…

Автомобиль они так и не нашлн: оказывается, он ночью же вернулся, но не в Царское Село, а, как выяснилось потом, в Пулково. Впрочем, это было не столь уж важно. Гордей тут же реквизировал у казаков другой автомобиль, велев шоферу нарисовать на нем крест. Пока шофер разыскивал краску, они сидели в машине и Наташа рассказывала, как она попала сюда.

Потом пришел шофер, и Наташа стала показывать ему, как надо рисовать крест. Когда она снова села в автомобиль, Гордей спал, уронив голову на баранку.

Ему приснилось, что он сидит на берегу Миасса, нещадно печет солнце, коровы стоят в воде и отбиваются хвостами от паутов, а дед Ефим лежит на пригорке в валенках и сермяге. Вот он поднимает голову, подслеповато щурится на солнце и говорит:

— Ты пошто коров домой не гонишь, гли — кось, солнышко‑то совсем зашло.

— Как это зашло? Ты же на него смотришь!

— А я его не вижу. Знать, совсем ослеп.

Дед опять укладывается спать, а Гордей спускается к реке| чтобы искупаться. Он уже разделся, готов прыгнуть в воду, но вдруг видит, что по реке плывет мичманка боцмана Пузырева. «Отку да она тут оказалась?» — думает Гордей. Течение уносит мичманку все дальше, вот она уже скрылась за поворотом реки.

Гордей ныряет в воду, она почему‑то холодная. Чтобы согреться, Гордей быстро, саженками, плывет к другому берегу, потом обратно. Он уже устал, но так и не согрелся. Ему хочется поскорее выскочить из воды под палящие лучи солнца, но на берегу возле куста, где он раздевался, сидит Наталья и смеется. На ней длинное белое платье, оно еще больше подчеркивает смуглость ее кожи, крепость тела.

А у Гордея зуб на зуб не попадает, он уговаривает Наталью:

— Ты отойди вон за тот куст, я оденусь.

Наталья в ответ только заливисто хохочет, показывая белые ровные зубы.

Вдруг откуда ни возьмись налетает сильный вихрь, подхватывает Наталью и поднимает высоко в небо. Вот меж набежавших туч мелькает ее белое платье, оно как бы растворяется в небе, потом из тучи выскакивает молния и раскалывает небо надвое, как арбуз. Из образовавшейся в куполе неба неровной щели, как из пробоины в корабле, хлещет вода…

Гордей просыпается. И в самом деле холодно, хотя никакой воды нет, и небо над головой целое— ни одной трещинки. Только лохматые звезды, густо усыпавшие его темный купол, моргают где‑то высоко — высоко. «Вот черт, приснится же этакое! — думает Гордей, вспоминая свой сон. И пугается: —А где же Наталья? Ведь она тут была».