Теодор Кампердон

1903 + 1945

Дикие травы бегут вдоль гранитной плиты. Четыре дня как мы в Фонкоде, а я здесь еще не была. Но я знала, что Теодор не сердится. Покой поднимался во мне, как каждый раз, когда я думала о папе. А ведь… должны были прийти болезненные воспоминания, слезы…

В мае 1943 мама сказала ему:

- Теодор, я знаю, что могу вам доверять… я должна вас предупредить… со мной может что-нибудь случиться… вот…

Все было просто, уже много месяцев она была членом организации Сопротивления.

Он выслушал ее, не говоря ни слова, потом покачал головой и положил руку ей на плечо:

- Будь осторожна, моя дорогая, это опасно.

Через пятнадцать дней он был арестован, и она узнала, что он был шефом Сопротивления в районе.

Ни «до свидания». Ни «прошай». Исчезновение в ночи и тумане. И в конце бесконечного ожидания - возвращение.

Это так прекрасно - возвращение! Возвращение из места, откуда не возвращаются.

Он вернулся с бритой головой, легкий как тень, от него осталась одна улыбка.

Увы, он задержлася лишь на неделю. Короткую благословенную неделю с окном его комнаты, открытым в царство и в великолепие весны. Кровать была поставлена под тем углом, под которым видишь все. Немного кустарника, немного камня, сосновый лес и виноградник, цветы в саду. Его душа вылетела в окно. Очень просто. Я не боялась. Я не понимала. Только подняв голову на плачущего крестного, на неподвижно застывшую в изголовье кровати маму, я поняла. Он вернулся к нам на такой короткий срок, потому что ему надо было нам сказать что-то главное. Нам троим, тем кого он любил. Своей жене. Своей дочери. Своему другу. Ему нужно было обьяснить нам, что жизнь продолжается, что жизнь должна продолжаться без него, и что он этим счастлив. В шестнадцать лет он написал в своей тетради: ”Вечером моей жизни я не попрошу у Божества ничего, кроме возможности закрыть глаза, глядя на этот покой”.

Вечер спустился быстро, вот и все.

Муравей спешит к моей босой ноге по гранитной плите, останавливается, сомневается, и отправляется в путь в другом направлении. О чем думает муравей? Я вот думаю о Теодоре, который любил вино, поэзию, деревья в вечернем ветре, лошадей цвета соли близкой Дельты, муравьев… малых сих, ткущих счастье.

Почему Моника вспомнила о Мариэт? Почему она за меня боится? У меня нет сил жить. Отец, прости меня, ты был героем… Как же сложно, быть женщиной! Я счастлива, любима… но у меня нет больше сил жить! Слишком много супов, тряпок, пеленок, бутылочек, посуды, лука… представь себе: мы с Моникой не знали, как сказать «лук» по гречески! Глупо, а?.. И еще, слишком много девушек вокруг. Они очень красивы, очень обнажены, очень молоды… а вот мне… завтра мне будет сорок пять…

И вдруг я поняла: я старше папы!

Как я смеялась!

Видел бы он Адмирала! Он уже старик! Его Аурелиан из лицея в Ниме! Ах! мы все здорово изменились. Кроме мамы. Она все так же красива. Еще красивее. Я хотела бы знать ее секрет. Возможно, я даже знаю его. Некий способ обращаться с болью. В пятнадцать я достаточно знала о любви, чтобы понять, что я не могу помочь маме. Я брала ее велосипед и ехала с Моникой кататься. “Смотри-ка, кузины”, говорили люди. Мне кажется, мы были гораздо очаровательнее. Это было прекрасное, очень грустное лето. Потом мама оправилась, и началось ее неумолимое восхождение…

Хорошая погода. Я сижу в домашнем платье на могиле молодого отца, а все, наверное, собрались на кухне, где варится рататуй. Они подождут. Мне хорошо. Я останусь с тобой еще на минуту. Успею еще поплакать над новым луком…

"Кермиддья"!

Я вспомнила слово!

Я встаю и не кладу ни жимолости ни асфодели, чтобы украсить твой сон, ибо знаю, что ты предпочитаешь цветы живывми, а не принесенными в жертву твоей памяти.

И легок мой бег к охристому фасаду, у которого сам Фредерик Базиль (художник-импрессионист )установил однажды мольберт, перед тем как идти умирать в Бон-ла-Роланд.

Фанни уехала!

Ни с того ни с сего. Она позвонила, потом сказала, что должна ехать.

- Тебя везде искали, - сказал Жан, - но ты исчезла, а она не могла ждать. Она благодарит тебя за все.

Почему она уехала так быстро?

Я почти загрустила.

Не слишком.

Я сказала:

- Все-таки, я хотела бы знать, почему она уехала так неожиданно…

- А! - Жан махнул рукой, - мало ли что происходит в мозгу молодой девушки!

- Ничего толкового, - заржал Альбин. - Итак? Мы завтракаем?

Казалась, семья не испытывает ничего, кроме жестокого голода.

- Я видела, что что-то готовится, но не была уверена, что это на завтрак, - сказала Вивиан.

Вивиан страшно повезло в жизни. Она совершенно неспособна к домашнему хозяйству. Если вы желаете вызвать пожарников, попросите ее поджарить хлеб. Она еще не достанет масло, а вы уже услышите сирену. Вивиан это знает. И приобрела привычку мило говорить вам:

- Я не предлагаю вам сделать майонез, я всегда его порчу.

И это правда. Она говорит также: я прекратила гладить мужские рубашки, разделывать птицу, готовить суфле, потрошить рыбу, шить, вязать, штопать…

Как она права! Земля продолжает вертеться, а ее муж и ее ребенок от этого не становятся ни более грязными, ни более тощими ни более несчастными. Только… этой домашней некомпетентности противпоставлено чудо ее великолепного голоса. Я преклоняюсь перед ее пением. Она живет. И мама, Сенатор, тоже живет. А я все еще спрашиваю себя, что буду делать позже, когда вырасту. Тем хуже для меня. Я слишком глупа. Я всегда даю себя поймать. Я не могу сопротивляться прелестям земной пищи. Вместо того, чтобы снова приняться за греческий, продолжить учебу или рисовать картины в жанре наивного искусства, я трачу львиную долю своего времени на кручение мельниц, чистку шпината, подготовку лангустов, а ведь существуют полуфабрикаты, мороженые продукты, готовые блюда, и, главное, никто ничего не заметит.

Ах! Иметь талант - какое спасение для женцины! Правда, я, даже если бы у меня был талант, даже если бы мне дали нобелевскую премию “по совокупности достоинств”, я уверена, что извернулась бы таким образом, чтобы самостоятельно готовить банкет и прийти туда с опозданием и без прически.

- Ты спишь, Людовика.

- Я думаю о Фанни…

- Об этой дуре! Уехать, как раз когда мы начали к ней привыкать! - пробурчал Альбин с полным ртом.

- Я предполагаю, что это комплимент? - спросил его отец.

- Она очень славная, - встрял Томас, - но у нее действительно, не все дома.

- Она, главное, влюблена в папу, - уточнил Поль, кладя себе на тарелку половину того, что оставалось на блюде.

- Да нет же! Нет! - возразил Жан. - Простая привязанность ученицы и все!

Так Моника была права? У него нет живота, он обаятельный…

- Привязчивые у тебя ученицы!

- Они тебя целуют, когда ты входишь в класс?

- Когда она будет дирижером, она сможет дирижировать только половиной оркестра, - сказал Поль, - со своей прядью она не увидит другой!

Жан начинает нервничать:

- А Селибидаш (Sergiu Celibidache; 1912 -1996 Немецкий дирижер румынского происхождения) мой мальчик, он что, дирижирует половиной?

- Все равно, когда она входит в ванную… она ничего не видит. А я ее видел! Да!

Жан смеется, он хороший игрок:

- Вместо того чтобы пинать меня, вы лучше бы приготовили день рождения мамы!

Все решительно на меня смотрят. Мой день рождения - большой летний праздник. Каждый год из-за даты он принимает размер национального торжества.

- Я могу сделать вам рагу с бобами, - говорит Альбин, и все испуганно смеются.

- Если бы можно было наловить достаточно раков…

- Ага, как в прошлом году, мы тогда поймали двух, из которых один был такой маленький, что его выкинули обратно в воду!

- Понадобится тридцать семь лет, чтобы набрать блюдо раков!