Незадолго до возвращения Ферзена Мария-Антуанетта снова вернулась к излюбленному развлечению — карточным играм. В Марли король впервые сел за игровой стол и вел себя с той же страстью и азартом, что и остальные игроки. Результат не заставил себя долго ждать. Он потерял весьма значительную сумму от 200 000 до 400 000 ливров. Несмотря на крайнюю заботливость и внимание, которые проявлял к ней Людовик XVI, Мария-Антуанетта не могла отказаться от своих отношений с Ферзеном.

Блестящий соблазнитель, «великий Швед» — как называли его друзья — приумножал свои завоевания, не стараясь найти самой выгодной и достойной партии для себя. По всей вероятности, он знал, что королева Франции неравнодушна к нему, однако он прекрасно понимал, что могла повлечь за собой такая связь. Опьяненный свободой, жаждущий узнать жизнь со всеми ее трудностями, молодой Ферзен по-прежнему мечтал о карьере военного, крещении огнем и сражением, а потому он уезжал. И это вовсе не огорчало его. Что касалось королевы, она могла открыться лишь мадам де Полиньяк. Тем не менее она нашла средство разделить свое беспокойство самым достойным способом, написав матери доверительное письмо незадолго до отъезда французских войск в Америку: «Естественно, мы не можем рисковать таким значительным отрядом военных, не будучи уверенными в поддержке па море. Признаюсь, я не могу спокойно думать об этом».

Королева переборола тоску. Она отдала себя дочери и безумной дружбе с мадам де Полиньяк. Последняя по-прежнему оказывала огромное влияние на королеву. Мария-Антуанетта готова была бросить все ради встречи с нею. Однажды, еще прошлой зимой, она отказалась от встречи с королем, который ждал ее в Сен-Гюбере, чтобы поехать в Париж к своей подруге, которая только что вернулась из путешествия. «Никто не осмеливался сказать ей то, что диктовали приличия по отношению к королю, однако это никогда бы не остановило ее. Она забывала все ради своей фаворитки», — писал аббат Вери. Графиня, без которой королева уже не могла обходиться, постепенно становилась причиной многих скандалов. Используя свое влияние, она добилась того, чтобы король дал в приданое ее дочери невероятную сумму — 800 000 ливров. Молодой девушке, которую уже собирались выдать замуж за графа де Граммона, было всего лишь тринадцать лет. До сих пор сумма приданого, которое мог назначить государь, никогда не превышали 8 000 ливров! «Графиня де Полиньяк единственная подруга королевы. Я бы очень хотел, чтобы мои действия не имели никаких неприятных последствий», — заявил Людовик XVI своим министрам с явным смущением. Королевская казна терпела убытки и от долгов семейства Полиньяк, которые составляли около 400 000 ливров; аббат де Полиньяк был назначен епископом; королева устроила судьбу Дианы де Полиньяк — несмотря на репутацию, ее назначили первой фрейлиной в свите принцессы Елизаветы, а графиня де Шалон возглавила свиту принцессы д'Артуа. Любовник графини, де Бодрей, также не был забыт. Поскольку война с Англией помешала ему получать доход с тех денег, которые он вложил в колониальные острова, то получил ренту в размере 30 000 ливров ежегодно, а вскоре еще и солидный пост, в общем-то никому не нужный. Водрей стал одним из высших чинов при короле и теперь занимал великолепные апартаменты.

На вопрос Мерси, который осторожно и с пониманием интересовался такой щедростью, королева отвечала, что ею движет дружба, долг по отношению к подруге, ей очень трудно сопротивляться просьбам мадам де Полиньяк, хотя это вовлекает ее в неприятности и в большие траты. Было просто невозможно призвать королеву к разумному суждению о мадам де Полиньяк, которая была на девятом месяце беременности — весьма подозрительной, поскольку граф де Полиньяк уже больше года, как жил в провинции. Однако щепетильное положение подруги мало волновало королеву, решившую, что двор отправится в Мюэт, когда подойдет время, и тогда она сможет беспрепятственно помогать подруге и поддерживать ее в трудный и ответственный момент. И снова Мерси просто кипел от ярости: «У королевы такие слабые нервы, что один лишь вид страдающего человека, которого она любит, может совершенно надорвать ее собственное здоровье». Счастливый момент настал, двор уехал в Мюэт. Королева встречалась с подругой утром в ее доме в Пасси, обедала с ней и оставалась у ее постели до самого вечера. Даже сам король вынужден был наносить визиты мадам де Полиньяк. Это единственный частный дом, куда монарх заходил с момента своего вступления на престол, так что особое отношение к его хозяйке производило настоящий фурор в обществе и было, разумеется, весьма на руку для самой графини де Полиньяк. Сразу после рождения ребенка граф де Полиньяк стал герцогом, а мадам заняла свое место при дворе. «История знает слишком мало примеров, когда заслуги семьи отмечались королевой в такие сумасшедшие сроки, — возмущался Мерси, — ах, как хотелось бы напомнить королеве о границах приличия или хотя бы попросить ее несколько приостановить подобные реверансы в сторону Полиньяков, ведь последние считали все милости по отношению к ним чем-то совершенно естественным». Из-за этого Мария-Антуанетта теряла доверие в глазах своих подданных. Везде только и говорили о столь необходимой экономии, а король Франции позволял супруге тратить баснословные суммы на фавориток, под предлогом того что королева дорожит их дружбой. Вери пророчествовал, что окружение Марии-Антуанетты вскоре «станет для народа так же ненавистно, как и любовницы покойного короля. Именно в этом обществе теперь решались вопросы, связанные с армией, — добавлял он. — Если влияние его распространится и на другие сферы общественной жизни, […] это будет очень похоже на правление мадам де Помпадур или мадам Дюбарри». Королеву обвиняли не только в растратах государственной казны ради своей подруги, а также в том, что она дала возможность подруге иметь на себя такое влияние. «Подозрение в том, что общество чесало языки о ее любовниках, оказалось неполным, — сокрушался Вери. — Дело дошло до того, что ее обвиняли в любовной связи с лицами ее же пола. Некоторые умы, склонные верить всему, находили эти предположения похожими на правду, однако здравомыслящие люди, понимающие подоплеку этой лжи, могли без труда опровергнуть все эти домыслы».

Марии-Антуанетте вскоре исполнялось двадцать пять лет. Она была в самом расцвете красоты, такой показала ее в знаменитом портрете мадам Виже-Лебрен, где запечатлела королеву в парадном платье с глубоким вырезом, роза в руке — символ величия, процветания и молодости. Академичный по стилю портрет все же имеет некоторый налет романтизма: молодая женщина, уверенная в себе, грациозная и одновременно раскованная, полностью удовлетворенная своей судьбой, и будь она одета в более скромный наряд, то ее можно было принять скорее за придворную даму, нежели королеву. Мадам Лебрен удалось изобразить королеву какой ее хотели видеть.

Художник, разумеется, польстил своей модели, однако сама модель, по словам современников, даже самых суровых, представляла собой сочетание всех эстетических качеств. «Она была не слишком красивая, не слишком милая, не безукоризненно сложенная, однако блеск се очарования, элегантность заставляли преклоняться перед ней многих женщин, которые были гораздо красивее ее по природе», — утверждал старый распутник Безенваль. «Я много слышал о ее красоте, признаюсь, никогда полностью не разделял этого мнения, — рассказывает Тилли, который был пажем королевы. — Но в пей было больше, чем красота, что стоило гораздо дороже на французском троне. Ее лицо, даже когда она не могла притвориться милой, казалось прелестным и одухотворенным». Пажи, как известно, являлись большими ценителями женской красоты. Он наделял ее многими качествами — не только добротой или способностью выразить презрение, но, кроме того, превосходной степенью нежных губ, кожи шеи и плеч. «Больше никогда я не видел таких красивых рук и пальцев, — продолжал он. — Походка у нее могла быть совсем разной: она могла быть быстрой, торопливой, но всегда с достоинством, или же, наоборот, мягкой и расслабленной, я бы даже сказал танцующей, но внушающей уважение. Никто и никогда не смог бы присесть в гаком же грациозном реверансе, как бы о том ни мечтали».