Ох, вот это было настоящее! Он оторвался от нее только когда лютый голод стиснул желудок, стенку к стенке прилепил. Тогда он поел. Руки были заняты едою, и Колька подсунул пальцы ног под маленькие, твердые ступни Дхармы.
Утолив голод, он позвал:
— Плавать пойдем, маленькая? — и увидел, что под листьями, напротив входа, сидит Немигающий. Лупоглазый зверек, похожий на хамелеона, живой автопилот.
Он знал, что Немигающего берут из питомника за сутки до полета на Птице. Зверьку лучше загодя привыкнуть к пальцам «гонца». Знать-то знал, а понял далеко не сразу. Прежде подошел и посмотрел, как Немигающий сидит, уставившись на плоды маину, или в потолок, или в никуда — глаза перламутровые, на половину морды…
— Не корми его, — сказала Мин. — Завтра.
— Почему завтра? — спросил он.
Вот что такое конус, стоящий на вершине. Дунул ветер, и он падает. Сначала медленно, и все быстрее — только что стоял, и вот уже падает.
— Что будет завтра? — спросил он, а зеленые стены заволакивало огнем.
Стартуют. Пламя не успевает, воздух не успевает превратиться в пламя, в плазму, и ревут энергоприемники. Баросфера ушла — три светлых пятна на бетоне.
— Что будет? — повторил Колька.
— Я должна уйти, — чуть хрипло сказала Дхарма.
Колька услышал мелодичное «а-ама» — «я», гортанное «хмат» — «должна», и тонкое, изогнутое «пит».
Уйти.
— Что? — вскрикнул он. — Ин хмат пи! Ты не должна уходить! Ты не хочешь меня больше? (Дымится бетон. В дежурке пьют горячий кофе. Синий кот скалит зубы с плаката: «У меня девять жизней, у тебя…».)
— Ты не можешь уйти, — сказал Колька. — Почему? Дхарма подняла руку, и он замолчал.
— Птицы улетают. Сохнут деревья. Воздух пропах бедой. Я уйду с сыном, а после вернусь к тебе.
— Почему? — сказал Колька.
— Ты не понимаешь, Адвеста. Попробуй понять: у меня будет сын, мне нельзя оставаться здесь, у кузниц.
— Тебе нельзя оставаться у кузниц? — переспросил он. — Погоди. Почему тебе нельзя? Что-нибудь не в порядке? Врачи нужны? Что говорит Лахи?
— Лахи и все Врачи, — сказала Дхарма, — и Нарана, все говорят одно: в поселении Кузнецов негоже носить ребенка. Здесь нельзя управлять ребенком.
— Что за глупости!
Она взяла его за руку — он освободился и отодвинулся. Он дурел, когда она держала его за руку, потому что за месяц близости он не насытился ею, и ему казалось, что никогда во всю жизнь не насытится.
— Погоди, рыжая белочка. Это что — усложнение мозга? Пускай он будет таким, как мы.
Конечно! Их сын обойдется таким мозгом, как у них. Эта кукла будет сконструирована по старому образцу — только и всего, — и он уже улыбался, представив себе коричневого мальчишку с глазами Мин, черными и раскаленными, как уголья.
— Ведь правда, рыжая белочка? И мы его не отдадим в воспиталище, вырастим сами, хорошо?
— Ты не понимаешь, Адвеста…
Она сухо объяснила, что под «управлением ребенком» понимается выращивание плода. Врачи следят за его развитием с помощью нардиков и лекарственной пищей направляют в нужную сторону. Не только мозг, но телосложение, здоровье, наклонности. Она хочет, чтобы ее сын был Художником, высокорослым и со светлыми волосами. В особенности придется следить за его пальцами — у Адвесты короткие пальцы…
Он смотрел на свои пальцы. В самом деле, коротковаты. Что же, это неплохо, хотя и противоестественно — пусть будет красивым. Тут все красивы. «Противоестественно»? Глупости. Красота — естественное состояние человека.
— Я отучился удивляться, — сказал он вслух. — Говори уж до конца, Мин. Почему здесь, у кузниц, нельзя управлять ребенком?
Копоть, шум, «испорченное дыхание» — конечно, конечно… Он и раньше думал, что раджанам невыносимо то, к чему он привык в прежнем мире. Мы рождаемся и вырастаем в грохочущем, гудящем, вибрирующем и прокопченном воздухе, насыщенном углекислым и угарным газом, серой, фосфором и Бог знает чем еще, и это — наша норма существования, имеющая, впрочем, свои пределы. Разве интеллигентная женщина согласится носить ребенка и работать при этом у незащищенного реактора? Не согласится.
— Понятно, Мин, — сказал Колька. — Я помню, что сначала вы собирались устроить лечилище для женщин в поселении, пока Нарану еще не привезли. А теперь Нарана запретила. Понятно. Общее правило, из которого есть исключения, должны быть исключения…
Он не сказал: я жить без тебя не смогу. Она знала. Она смотрела на него с яростным упорством.
Колька встал. У него затекли ноги — оказывается, он сидел на корточках рядом с Дхармой. Правила без исключений существуют. Разговоры бесполезны, она уйдет. Такие же яростные глаза были у нее в первый день, когда он хотел поднять Рафаила в баросферу.
Он стоял перед нею, и он падал. Бесконечно. Тысячу лет он падал в отчаяние.
(Стартуют!!! Теперь он смог бы уйти с ними, ибо не для кого оставаться. Дхарма покидает его, и ребенка своего он никогда не увидит и нe узнает. Но отличит от сотен других в воспиталище. Он будет высокорослым и со светлыми волосами.)
— Светлые волосы, — проговорил Колька. — Чтобы я мог отличить его от других детей?
Дхарма закрыла глаза.
Мин, Мин… Ах ты, глупая девочка, Мин, ну прости меня, глупая ты девочка… Оставим его при себе, ах ты, оставим его, и все тут. Он держал ее на руках, на груди, будто она была ребенком. Сел, не выпуская ее из рук. Выпустил — она напряглась, высвобождаясь.
— Мин!
— Головастый должен пройти через воспиталище! Как ты можешь хотеть, чтобы ребенок вырос диким, подобно малоголовому? Молчи, Адвеста, я удивляюсь тебе. Ты думаешь одно, а говоришь другое…
— Это как же так? — спросил Колька.
— Тебе надлежит уйти от кузниц. В тебе они пробуждают память о покинутом. Ты мечтаешь о жизни Охотника, а во мне видишь опору — разве я ошибаюсь? Ты, подобно Гийкхагу, стремишься объединить несовместимое, Адвеста…
Тишина. Был самый тихий час ночи, когда спят даже ночные звери. И Мин была права. Колька смотрел на нее, хлопая глазами и соображая, что она права — как всегда.
Он и вправду мечтает о жизни Охотника.
Все это надо продумать. Очень тщательно и не спеша.
— Я нужен Ахуке, — возразил он наконец.
— Ты можешь уйти через месяц, — сейчас же сказала Дхарма.
— А когда уходишь ты?
— Через день. Через два дня, не больше.
— А что, через месяц я не понадоблюсь Ахуке?
— Будущее знают Великие, — сказала Дхарма.
Они больше не говорили. Они были вместе, пока не ударили струны на поляне Памяти, и вместе вышли навстречу последнему дню Поворота Ахуки.
Глава 12
Гийкхаг поднялся в третьем часу после восхода. Перепончатые крылья соскользнули с берега и круто пошли вверх в восходящем токе воздуха над горячей полосой песка. Гийкхага страховал гонец, с трудом удерживающий трусливую Рокх поблизости от блистающих перепончатых крыльев. Кузнецы остановили машины, в поселении было тихо. Черный дым от кричных печей поднимался вертикальными столбами, на большой высоте стекался в облако, и легкий восточный ветер относил его к Раганге. Уже под облаками поднимался Гийкхаг кругами, все выше и выше, как ястреб в поисках добычи. На поворотах крылья вспыхивали, отражая солнце — по толпе перекатывался возбужденный говор…
Почти все сошлись на берег. Смотрели вверх угрюмые Кузнецы — бороды торчком, довольные улыбки на закопченных лицах. Кое-кто из Наблюдающих Небо принес на берег свои инструменты, десятки труб следили за полетом Гийкхага. Ждали, когда он кончит подъем и начнет горизонтальный полет над Рагангой, — по условию, Совет запретил ему летать над сушей, пока не убедится в надежности аппарата. Но молодой Кузнец набирал и набирал высоту, он уже казался черной точкой в яркой синеве.
— Пожалуй, он нрав, — сказал Колька. — Над Рагангой нисходящий поток, нужен запас высоты. Вода-то холоднее суши…
— А вверху тепло, солнышко ближе… — послышался насмешливый голос.