— Грузовой трюм девять! Грузовой трюм девять! — кричал Простун.

— Я ее зарублю! — сказал Сбритень.

Он выпрямился, поднял мачете и помчался на Кэнди, размахивая им во все стороны.

Она увидела, как на нее опускается нож, и попыталась убраться с пути, выскочив через дверь в следующий трюм. Но порог между трюмами был ненормально высок, она споткнулась и наверняка сломала бы себе ногу, если б не ухватилась за дверную раму. Сбритень вновь замахнулся, и на этот раз она имела все шансы погибнуть, если б он не выпустил свой обед. В ту же секунду свинья вырвалась и опрокинула его, захватив с собой и Кэнди.

Ее швырнуло вбок от огромного заплаточника. Она выпустила дверную раму и упала на спину, очутившись среди свиней. Несколько секунд Кэнди видела только многочисленные мокрые пятачки и розовые хвосты; потом она села и обнаружила, что Простун, шатаясь, идет прочь от Сбритеня, мачете которого глубоко вонзилось ему в голову — так глубоко, что клинок скрылся почти полностью, и виднелась только раскрашенная рукоять.

Сбритень поймал рукоятку мачете в тот момент, когда его товарищ начал заваливаться назад. У этого было два последствия. Во-первых, Простун перестал падать; он смог выпрямиться и простоял те несколько секунд, которые Сбритень вращал мачете туда-сюда, пытаясь его вытащить.

Кэнди наблюдала за выражением лица Сбритеня, когда он, наконец, освободил лезвие. Она видела, как выражение огорчения сменилось удовольствием — вот! лезвие освободилось! — и удивлением. Больше, чем удивлением. Страхом. И Кэнди знала, почему.

Обычный здравый смысл.

Она видела, что Сбритень пытается вернуть нож обратно в дыру, которую он только что проделал, как человек пытается запихнуть толстую пробку в узкое горло бутылки, из которой вылетают джинны. Это было бесполезно. Но все же он давил, и грязь из головы Простуна хлестала прямо на него. Быстро. Пугающе быстро! Щупальца, черные, как глаза заплаточника, несли в себе мазки яркого цвета, какого никогда не наблюдалось в серо-коричневой грязи, добытой на Горгоссиуме. Сбритень знал, что у него неприятности. Он выпустил мачете и свободной рукой попытался закрыть поток грязи.

— Простун! Сбритень звиняется! Случайно! Ой-ёй! Простун! Это она виновата! Она… — Он набрал полную грудь воздуха и заорал: — КЭНДИ КВОКЕНБУШ!

Грязь, которая еще недавно была Простуном, не интересовали его объяснения. Она продолжала растекаться по руке Сбритеня, просачиваясь сквозь пальцы, и когда Сбритень вновь сделал вдох, чтобы прокричать имя Кэнди, выплеснулась из открытого рта Простуна.

Кэнди стряхнула с себя зачарованность и повернулась к Зефарио.

— Нам надо идти… — начала она.

Но слепой уже исчез.

— Почему мы не падаем? — спросил Газза.

— Может, потому, что еще движемся? — предположил Шалопуто, хотя в его голосе не было убедительности. — Как далеко мы залетели?

Газза посмотрел через плечо.

— Обалдеть, — сказал он.

— Что?

— Мы гораздо дальше от Окалины, чем я думал.

Шалопуто встал и обернулся, поглядев сквозь полупрозрачные стены глифа. Это было притягательное, захватывающее зрелище с многочисленными слоями фигур, чьи цвета мерцали и переливались до самой кормы глифа. Люди были везде: некоторые собирались группами, другие оставались в одиночестве. Но он не поддался искушению рассмотреть их вблизи. Он хотел сосредоточить внимание на северном побережье Окалины.

Газза был прав. Они действительно залетели гораздо дальше от острова, чем можно было подумать. Если прищуриться, становилась видна плоская поверхность, где располагался их лагерь, а за ней — гора Галигали, которая больше не была обыкновенной скалой, какой они знали ее всю свою жизнь. В ее склоне зияла огромная рана, и оттуда хлестала ослепительная магма, выбрасывая в небеса скрывавшийся внутри огонь.

— Галигали собирается взорваться, — сказал Шалопуто.

— А разве уже нет?

— Думаю, в ней гораздо больше разрушительной силы, чем в тех фейерверках, которые мы сейчас видим.

— Правда? Интересно, я чувствую себя сейчас как Галигали. Я тоже собираюсь взорваться. Но хорошим взрывом. Нет… огромным взрывом, — сказал Газза.

— Да? И что же его вызвало?

— Не что, Шалопуто, а кто.

— А, она. И что тебя так зацепило? Ее глаза, да? Синий, карий. Синий, карий.

— И каждый раз новый синий.

— И новый карий.

— Надо же, — сказал Газ.

Улыбка Шалопуто увяла, оставшись только в его глазах.

— Я не знал. Извини, — сказал Газ.

— За что извиняться? — спросил Шалопуто.

— Ты не очень-то счастлив. Я не знал…

— Мы, тылкрысы, всегда хотим больше, чем дает нам судьба.

— Так не только у тылкрыс.

— Нет?

— Нет. Когда тебе кто-то нравится… или даже если ты кого-то полюбишь…

— Даже если полюбишь…

— Полюбишь. Именно так. — С каждым словом его голос становился все громче. — Почему не использовать это слово?

— Может, чуть потише? — спросил Шалопуто.

— Почему? Она делает меня счастливым. До безумия. Я понимаю, что не должен так себя чувствовать, но она… не знаю… она гипнотизирует меня своими глазами. Синий, карий. Синий, карий.

— Ты и правда звучишь безумно. Осторожнее, — предупредил его Шалопуто. — Все слышат, что ты говоришь.

— Все равно, — ответил Газза. — Мне нечего скрывать. — Он повысил голос так, чтобы его услышали все, кто находился в глифе. — Я люблю девушку, которая свела всех нас вместе — Кэнди Квокенбуш. Никто из нас не был бы сейчас жив, если б не она, — напомнил Газ, и его голос вернулся к нему таинственным эхом, отразившись от сводчатых потолков и девятистенных комнат. — Но мы еще не спаслись. На Буреходе ждут, что мы вернемся: он больше, чем наш глиф, и в нем целая армия заплаточников — по одному на каждого из нас. Нож в каждое сердце. Именно это планировала для нас Бабуля Ветошь. Но мы свободны, и мы собираемся остаться свободными. Проблема в том, что есть семь тысяч ножей, которые все еще не использованы.

Отовсюду донесся шепот согласия — снизу и сверху, спереди и сзади.

— Кто-то хочет возразить? — закричал Газза.

На некоторое время воцарилась тишина, и любой несогласный мог высказать свое мнение. Но возражений не последовало. Кэнди была героиней Часа.

— Хорошо, — сказал он, улыбаясь. — Значит, все согласны. Мы должны вернуться. Мы…

— Подожди, — донесся женский голос от правого борта. — Прежде, чем мы повернем, есть то, что все должны знать. Корабль, на котором нас преследует Императрица, смертоносен. Он называется Буреход. Я видела копии планов его конструкции. Он собьет нас в мгновение ока.

Отовсюду послышался шепот сомнения:

Как она смогла увидеть планы?

На чьей она стороне?

— Я бы здесь не оказалась, если б не занимала правильную сторону, — сказала женщина. — Я хочу, чтобы Бабулю Ветошь судили за убийство. Моего брата Калту Мотрасса пытали и убили его швеи.

— За что?

— У нас нет времени… — начал Шалопуто, но вопрос был задан, и женщина уже отвечала:

— Меня зовут Джуна Мотрасс. Мой брат и его жена, Женева Персиковое Дерево…

— Жена? — тихо проговорил Шалопуто себе под нос.

С тех пор, как они познакомились благодаря Кэнди, он провел с Женевой много часов, но ни разу не слышал, чтобы она упоминала о своем муже, что казалось странным при любых обстоятельствах, но особенно в том случае, если муж, о котором шла речь, был одним из самых знаменитых революционеров Абарата. Шалопуто обязан убедиться, что эта женщина — именно та, за кого себя выдает.

— Джуна, — сказал он.

— Да?

— Вы хорошо знаете Женеву?

— Очень хорошо.

— Достаточно хорошо, чтобы ответить, какую книгу она помнит наизусть с начала до конца?

Непростой вопрос, который Шалопуто задал Джуне, вызвал среди беглецов одобрительный шепот, и разноцветные отсеки корабля перемешались: цвета соединялись с цветами, создавая оттенки, существовавшие только в эфирном измерении или в пространстве сверхвоображения.