Впоследствии Пылаев до конца войны иногда острил надо мной, вспоминая эти 12 способов.

Во второй половине февраля приехал к нам в Коробки майор Харламов. Весь день он ходил со мной и с моим Харламовым по работам, смотрел, расспрашивал, знакомился с командирами отделений 1-го взвода. Вечером его Пылаев напоил, он остался у нас ночевать, а рано утром уехал в Рудню, где находились прочие три взвода нашей роты. К вечеру он вернулся в Коробки и объявил, что созывает «техническое совещание».

Явились все четыре командира взводов: Евгений Тимошков, Миша Толстов, Виктор Эйранов и я, для справок вызвали нормировщика Кулика, председательствовал капитан Пылаев.

Перед совещанием Виктор мне рассказал, что майор Харламов явился к ним в Рудню в 10 утра и застал их всех троих еще в постели. Они встали, вместе позавтракали, как следует выпили, а потом часа два походили по траншеям. По словам Виктора, майор Харламов, кажется, остался всем и всеми доволен.

Евгений Тимошков, кусая свои тонкие губы, потихоньку спросил меня — много ли у меня туфты? На что я удивленно ответил, что туфты нет нисколько. Он не поверил, но отошел от меня.

И правда, если осенью, когда колхозники грызли жирную глину, я вынужден был вписывать несуществующие метры, то теперь, вспоминая политику Эйранова-отца, я все время оставлял резервы погонных метров на случай плохой погоды или еще почему-либо. Так, например, в день той незабываемой санобработки 1-й взвод не выкопал ни одного метра, но показателя я не снизил, а покрыл простой за счет резервов.

Я стремился держать эти показатели в пределах 140–150 %. А в других взводах они колебались вокруг 100 % и то с туфтой.

Первым на совещании пришлось докладывать мне, как командиру 1-го взвода.

Я рассказал, как и где работают отделения, как расставляю людей, сказал, сколько у меня пил, топоров и ломов. Разумеется, количество инструмента я предусмотрительно преуменьшил, а то еще, чего доброго, Пылаев опять отнимет. По предложению майора Харламова я рассказал, как ежедневно провожу политзанятия, как организовал кузницу и углежжение, рассказал, как менял людей на лошадей (как менял селедку на лошадей, я умолчал), рассказал, как вывез 60 кубометров лесу и как выстроил 3 КП, но умолчал, как затопило батальонное КП. О том, как благодаря дополнительному пайку отделение Монакова выполняет 300 % нормы, тоже пришлось умолчать. О том, как из-за январской оттепели рухнули траншеи 3-й линии, пришлось признаться. Но такая беда случилась на всех рубежах нашего УВПС-25.

После меня говорил Виктор Эйранов. Он откровенно признался, что работает плохо, а раньше работал лучше, и во всем винил самого себя.

Евгений Тимошков говорил долго, находил массу объективных причин и всячески старался оправдаться.

Миша Толстов сказал всего два-три слова, но по своему характеру он всегда отличался олимпийским спокойствием и ему было совершенно все равно — хорошо или плохо работает его взвод.

Потом говорил майор Харламов. Он противопоставлял мою работу работе других командиров взводов. Я с семи утра и до конца дня бываю на производстве, инструмента у меня много и в хорошем состоянии, а они и понятия не имеют — сколько у них ломов, я много внимания уделяю транспорту, веду политзанятия и прочее, и прочее…

Это правда, молодые наши командиры взводов оставались в Рудне почти без контроля и действительно распустились — вставали в 10, шли на производство, там инструктировали своих помкомвзводов — истинных командиров над бойцами, через 2 часа возвращались, выпивали, обедали, ложились отдыхать, а вечером дулись в преферанс.

Мне искренно жаль было Виктора, подпавшего под скверное влияние Тимошкова. А у того произошло «головокружение от успехов» на молотьбе, и он почил на лаврах. Ведь мог показать себя великолепным работником, а в этой Рудне оскандалился.

Его болезненное самолюбие было сильно задето, и то совещание он мне никогда не мог простить, например, он постоянно говорил, что ломы мои бойцы украли у его бойцов, что было просто мелкой ложью. Я уже рассказывал, как Самородов доставал инструмент.

У Тимошкова была еще одна противная черта — желание блеснуть своею начитанностью и культурой — эдакий полуинтеллигентский снобизм — он, например, открыто презирал рядовых бойцов и едва ли знал половину из них по фамилиям, для него они были не люди, а существа, умеющие держать лопату и топор.

А фронт между тем остановился далеко на западе, где-то на реке Березине. Слухи о том, что мы скоро отправимся в поход, начали распространяться у нас еще с середины февраля. И пора было, надоела такая жизнь. Я чувствовал, что от ежедневных выпиваний словно погружаюсь в самогонную пучину и когда-нибудь сорвусь. Хоть и работаю я с утра до ночи, но из-за алкоголя дело может кончиться для меня плохо.

Пылаев как-то довольно резко сделал мне замечание:

— Нельзя ли, чтобы от тебя хотя бы до обеда не разило!

«Хватит, хватит пить», — говорил я самому себе, просыпаясь с тяжелой головой.

А вечером, когда улыбающийся Самородов приносил очередную поллитровку, у меня не было сил от нее отказаться.

Требовалась какая-то большая моральная встряска, чтобы выбраться из этой пучины и зажить по-новому.

Приказ о выступлении нашей роты был получен в 10 часов вечера. Пылаев послал Дашу за всеми нами. Но я в тот вечер так напился, что меня не смогли растолкать. Все распоряжения по взводу Пылаев передал моему помощнику Харламову: сдать инструмент, после обеда выступить, ночевать за 12 километров в Радуле, где к нам присоединятся остальные три взвода, двинувшиеся из Рудни. С нами едут три подводы с продуктами и кухонными котлами. Только нам — командирам разрешается погрузить на них свои вещи, бойцы все тащат на себе.

Сам Пылаев не ехал. Он был назначен начальником комиссии по сдаче выстроенного рубежа всего 74-го ВСО. Он оставлял с собой всех наших децзаготовителей во главе с командиром отделения плотником Кольцовым, своего уполномоченного Зимодру и пятерых бойцов 1-го взвода во главе с Самородовым.

Только утром узнал я обо всем этом. Пылаев, увидев меня, напустился со скрежетом зубовным за мое вчерашнее поведение. Меня выручил подошедший в этот момент наш кладовщик Кубанев.

— Товарищ капитан, разрешите доложить: принято от 1-го взвода 43 лома, столько-то пил и топоров и один самогонный аппарат.

На эти слова Пылаев не мог не улыбнуться и сменил гнев на милость.

— Наконец-то я узнал, сколько у тебя ломов! — воскликнул он и спокойным голосом повторил мне все, о чем ночью сообщил другим. По приказу майора Елисеева врио командира роты назначается Тимошков.

Мое самолюбие было уязвлено. Я понял, что Елисеев не забыл мою старооскольскую рассеянность с секретными материалами и похищение моего барахла по дороге на Днепровские рубежи. Но потом я сколько раз благодарил небо, что не отвечаю за те передряги, которые нас ожидали в будущем.

3 марта 1944 года старички и девочки 1-го взвода выступили с котомками. Кроме своих манаток, мужчины несли — кто лопату, кто топор, пилу, ведро и т. д. А троих, в чем-то провинившихся, Харламов заставлял нести еще по три лома. Хозяева сердечно со мной распростились, напекли в дорогу пышек, дали вареных яиц. За все время привольного житья-бытья в Коробках я не сделал никаких личных продуктовых запасов, и вещей у меня совсем немного. До Радуля, до встречи с другими взводами нас провожал Пылаев верхом на своей Ласточке.

Утром мы двинулись дальше по мокрой дороге, ноги проваливались в рыхлом снегу, идти было трудно. Наши бойцы растянулись нескончаемой вереницей. Перешли Днепр, там вода выступала поверх льда, и люди, обутые в лапти, совсем вымокли.

На правом берегу Днепра начиналась Белоруссия. Все деревни были сплошь выжжены; старики, женщины и дети жили в землянках, построенных на скорую руку и напоминавших звериные норы. Погорельцы — изможденные, измученные — провожали нас угрюмыми взглядами.