Разместили мы людей в Коробках удачно и скоро и без особой ругани и скандалов. Председатель колхоза, старшина Середа и я заходили в те хаты, где не обитали военные других частей, и, не обращая внимания на хозяев, писали на дверях цифры — сколько хотим поместить человек. Лучшую хату облюбовали для капитана Пылаева, для его Лидочки и для ординарца, вернее ординарки — хорошенькой Даши. На конце деревни выбрали просторную хату для командирской столовой и рядом для кладовой.

Старшина Середа был человек бойкий, но по натуре интриган и все время за кем-то следил, на кого-то доносил. На меня он нашептывал Пылаеву иногда явную клевету, а иногда сообщал истинные мои проделки.

Но в тот момент размещения роты интересы старшины и мои совпадали, и мы были подчеркнуто любезны друг к другу.

К вечеру приехали Пылаев и Виктор Эйранов. Пылаев остался очень доволен своей квартирой и собрал всех своих командиров, то есть старшину Середу, Виктора, меня, наших помкомвзводом, коих тогда было трое — Ярошенко, Герасимов и Харламов, наконец, парторга Ястреба. С собой он привез бумажку за подписью председателя райисполкома в здешний сельсовет с приказом: ежедневно выделять 200 человек местного населения на оборонительные работы.

— Я решил так, — сказал Пылаев. — Все взводы будут копать траншеи под командованием Виктора. А тебе, — сказал он мне, — на, бери эту бумажку, доставай 200 человек и вкалывай.

Не хотелось мне расставаться со взводом, с которым я почти не работал, но спорить не полагалось. Мне удалось только выпросить нескольких стариков специально для вылизывания траншей и для оплетения лозой амбразур. Получил я еще пять молодцов-вышибал по числу деревень в коробковском сельсовете и, наконец, для технического руководства над мобнаселением уговорил отдать мне своего старого друга командира отделения Качанова и командиршу над девочками толстуху Марусю Камневу.

Когда я помянул последнюю, Пылаев, а за ним Середа многозначительно улыбнулись. Дескать, знаем мы, для чего она тебе нужна. Никто не верил, что можно обходиться без ППЖ.

В тот вечер я пошел в сельсовет, достал там от председателя пять предписаний председателям колхозов и на своей квартире собрал 5 молодцов. Я произнес перед ними зажигательную речь, разумеется, помянул товарища Сталина и вручил каждому вышибале по бумажке, указав, куда привести людей.

Виктор мне часто говорил, что я неплохо организовываю работу, но слишком много стараюсь сам и вношу излишнюю суетню. Да, тогда у меня был избыток энергии и я стремился показать именно свою способность организатора.

Ведь кроме нескольких солдат — старых и молодых — Пылаев мне не дал ничего: ни лопаты, ни топора, ни пилы, ни подводы. Впрочем, в ротном хозяйстве всего этого почти не было. 200 человек местного населения я должен был не только поставить копать, но еще потребовать от них выполнения плана и качества работ.

Деревень в Коробковском сельсовете было 6, но одну из них — Долгуны — немцы целиком сожгли, и потому оттуда рабсила нам не выделялась. Остальные деревни назывались: Коробки, Маньки, Пищики, Голубовка, Духовщина.

Вышибалой в Коробках был бывший мой помкомвзвода Леша Могильный. Сперва он работал усердно, не стеснялся стаскивать упиравшихся украинок, молодых и старых, за ноги с печки, размахивал прикладом и матерился замогильным глухим голосом с 5 утра до вечера. Словом, пригонял на работу по 40, по 50 человек. Но с течением времени количество приводимых им людей стало уменьшаться, а рожа у Леши начала пухнуть, глаза наливались кровью. От него за километр несло сивухой.

Несколько раз он приходил ко мне вечером и приносил с собой поллитровку самогона. От чарочки я не отказывался, но строго его предупреждал, чтобы старался.

Однажды он привел на работу лишь трех девчат. Я его снял с должности вышибалы и поставил наблюдать за работой в помощь Качанову. Он стоически пережил свое падение и признал мое решение правильным. Но вскоре Качанов на него пожаловался, что он за четвертинку отпускает прямо с трассы то того, то другого.

Я продолжал терпеливо уговаривать Могильного, беседовал с ним по душам. Мне не хотелось выгонять его совсем. Я его очень любил и чувствовал, что и он меня любит.

Разбивал направление траншей, все зигзаги фасов всегда я сам и никому ставить колышки не доверял. Мы уже накопали километра два и приближались к пригородной слободе Любеча. Однажды Могильный подошел ко мне и спросил:

— Сергей Михайлович, хотите пол-литра с салом?

— Гм…

— Дозвольте, я сам разобью траншею, а вы потом придете поправлять.

Я согласился и встал невдалеке наблюдать за ним. А он постепенно стал заворачивать колышки на фасах будущей траншеи и повел ее прямехонько через двор крайней хаты.

Вышла хозяйка и позвала Могильного к себе. Через 5 минут он вышел на крыльцо и позвал меня.

— Товарищ командир, — обратился он ко мне нарочито официально, — принимайте разбивку.

Я вошел во двор, начал разглядывать колышки. Хозяйка запричитала по-украински, спрашивая: нельзя ли свернуть?

Я молчал.

— Пойдемте в хату, погреемся, — сказал Могильный.

На столе была поставлена шипящая сковородка. Мы чокнулись. А потом траншея, не дойдя до этого двора, свернула и зигзагами-фасами направилась к следующему двору.

История эта с некоторыми вариантами повторялась в течение недели у каждой из семи хат.

Как-то Пылаев и майор Харламов пришли посмотреть на мои работы.

— Чего это ты вздумал так вилять со своей траншеей? То сюда повернул, то туда? — недовольно заметил Пылаев.

— Нет, а мне нравится, — отвечал майор Харламов.

О, если бы они знали!

В конце концов вечное пьянство Могильного стало известно всей роте, и он был снят Пылаевым и отправлен в другой взвод рядовым бойцом. Расставаясь со мной, он плакал. Я ему обещал, когда он исправится, взять его снова к себе.

Больше всего мобнаселения приходило из самой дальней деревни Маньки, вышибалой там был Зуев — молодой, добросовестный парень, но кривой. Приходил выводок девчат, десятка два-три, все грудастые, толстозадые, веселые, румяные, приходили с лопатами, кирками, ломами, каждой отмерялась норма — в 5 погонных метров. С песнями и шутками они вгрызались в проклятую глину и, выполнив за 3 часа урок, так же с песнями, с инструментами на плечах уходили.

А вот с Голубовкой дело не ладилось. Вышибалой там был Пакиж, красивый, рослый парень, в то время любовник Ольги Семеновны. Кичился он тем, что получает лучшие куски в командирской столовой, и держал себя по отношению ко мне независимо, даже нагло. Деревня была разбросанная, он начинал обходить с одного конца, а жители другого конца успевали спрятаться. Кончилось тем, что он одному старику проткнул вилами зад, когда тот спрятался от него в соломе. Во избежание скандала, Пакижа отправили в распоряжение штаба 74-го ВСО.

Самый трудный пост был в деревне Духовщине, и достался он Николаю Самородову.

Самородова я знал еще с Саратова, вместе мы работали в Старом Осколе и на Донских рубежах, но только теперь в Коробках я с ним сблизился.

Перед войной он перенес тяжелую операцию язвы желудка и как годный лишь к нестроевой службе попал к нам в часть. Был он здоровенный широкоплечий парень лет 30, веселый, жизнерадостный, почти не пил вина, за девочками не ухаживал и не матерился, дипломат был тончайший. Впоследствии я его оценил как прекрасного организатора, обладавшего природной технической сметкой, но, к сожалению, малограмотного. И еще он был беззаветно мне предан и искренно меня любил.

С шуточками, улыбаясь своей здоровенной пастью, он каждое утро приводил на работу целый взвод жителей Духовщины. А каждый вечер, часов в 9 раздавался легкий стук в мою дверь. Приходил Самородов, он знал, что к этому времени я кончил все свои дела, побывал у Пылаева и в штабе и собирался ужинать.

Так же улыбаясь своей широкой улыбкой, он вытаскивал из шинели поллитровку и кулек с салом или яйцами. Хозяйка жарила на шестке яичницу, и мы садились ужинать.