Себе Самородов наливал полстакана, полстакана выпивал старик хозяин — деревенский коновал, а большую часть самогона выпивал я. За ужином Самородов рассказывал о всех своих дневных приключениях: как выгонял непослушных, как вытаскивал девчат из клунь и погребов, стаскивал их с печей и чердаков, а где принимал выкуп — самогон и закуску. Потом он брал меня, совершенно посоловевшего, под руку, выводил сперва на крыльцо, снова приводил в хату, стягивал с моих ног сапоги, укладывал на постель и уходил.

А дела мои на работе шли все хуже и хуже. Сводки давались в погонных метрах траншей. Виктор Эйранов с нашими кадровыми стариками и девчатами ежедневно давал по 200 метров. А у меня с гораздо большим количеством народа редко выкапывалось 100. И траншеи у Виктора выходили с ровными и гладкими фасами. А у меня крестьянские девчата выкапывали и вкривь и вкось.

Правда, у Виктора копали кадры квалифицированные, притом в песчаном грунте, а у меня мобнаселение вгрызалось в глину, такую плотную, что ее еле брали кирка и лом.

Качанов, Маруся Камнева и я бегали весь день, иногда сами ровняли лопатами, учили, показывали. А на следующий день являлись новые девчата и учеба начиналась сызнова.

Пылаев был мною явно недоволен и за количество и за качество. Иногда, чтобы вывернуться из положения, я приписывал десяток-другой метров туфты. И туфта эта росла и камнем давила на меня.

В штабе нашей роты сидели двое — нормировщик Кулик и сводник Сериков. Кулик был молодой еврей из Львова, по специальности инженер-химик, знавший семь языков, но не знавший русского и наших порядков и законов. Мы с ним дружили, иногда он рассказывал о прежней жизни в Польше такие вещи, что выходило — не было там ни классовой борьбы, ни угнетения, а люди жили припеваючи, разъезжали как туристы по всему свету, имели по несколько костюмов, квартиры из нескольких комнат и т. д.

По-русски Кулик едва говорил и ударения ставил, как положено у поляков, на предпоследнем слоге, например: «Я вот тут написал». Я говорил ему, что смысл получается совсем иной, и вообще учил его русскому языку. Нормирование он усвоил очень быстро и помогал мне вносить в выработку различные поправочные коэффициенты, за что я его всегда благодарил. Он ушел от нас уже в Германии, его взяли как переводчика в Особый отдел.

Сводник Сериков, в прошлом колхозный счетовод, был востроглазый проныра и хитрец. Расскажу один случай.

Однажды принес я в штаб сводку по своим работам и молча положил ее Серикову на стол, собираясь тут же смотаться. А Пылаев в этот момент сидел в штабе.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, — заверещал Сериков, — опять только 90 метров. Что мы будем показывать?

Пылаев многозначительно кашлянул. Когда он сердился, то всегда эдак кашлял. Ничего мне не сказав, он вышел. Я знал, вечером вызовет меня к себе, начнет накачивать. Впрочем, такие накачки часто кончались ужином с ним и с Лидочкой, и мы мирно чокались.

Меня в тот раз взорвало. Как только Пылаев ушел, я подскочил к Серикову и, постучав пальцем по его столу, сказал:

— Слушай, запомни раз и навсегда, ты — сводник, все одно, что этот стол, что тебе показывают, то и пиши. А сколько метров — много, мало — тебя не касается.

Присутствовавший при этом старшина Середа процедил:

— Довольно странно людей сравнивать со столами.

Я гордо вышел, демонстративно хлопнув дверью.

Несколько дней спустя я пришел к Пылаеву, он, посмеиваясь, протянул мне три мелко исписанных листа. На заголовке было написано:

«Об оскорблении штаба 2-й роты ВСО командиром взвода Голицыным, обозвавшим его столом». Внизу стояла подпись, но не Серикова, а Середы. Впоследствии Кулик мне рассказал, что старшина долго уговаривал оскорбленного сводника подписать донос, но тот отказался.

— Дураки, — хохотал Пылаев, — находят время бумагу портить. А ты будь поосторожнее в выражениях, а то еще до Сопронюка дойдет.

Майор Сопронюк был недавно назначенный к нам в 74-й ВСО замполит. По слухам, он отличался высокой нравственностью и неподкупной честностью. Невысокий, плотный, с квадратным подбородком, с глазами навыкате и выдающимися скулами, он был именно таким твердокаменным большевиком, каких очень любят изображать наши писатели, драматурги и киношники.

Он действительно тщательно следил за нравственностью в ВСО. Офицеры могли иметь ППЖ, но командиры взводов и прочие простые смертные ни в коем случае. Он и обо мне неоднократно выведывал, вызвал однажды после наговора на меня старшины Середы и парторга Ястреба. Я клялся, что невиновен. Он меня отпустил, хотя вряд ли поверил.

И еще Сопронюк каленым железом выжигал доставание самогона и других продуктов различными «левыми» путями. Для роты заниматься децзаготовками можно было, но для себя лично — ни в коем случае.

Вот в этом-то пункте я не мог назвать себя неповинным и боялся Сопронюка панически, вызовет он меня и спросит: «Занимаетесь ли вы доставанием самогона в корыстных целях? А чем ваши родители занимались до 17-го года?»

И вот ореол высокой нравственности и неподкупности майора Сопронюка неожиданно потускнел. Майор Сопронюк заболел триппером. А в армии, как известно, медицинских тайн не бывает. Сенсационная новость за два часа облетела все три роты, перекинулась даже в другие ВСО, со злорадством и смехом передавалась от одного к другому.

Капитан Пылаев начал распевать под гитару такие куплеты:

Расскажу один случай, в котором майор Сопронюк играл хотя и малую, но решающую роль.

При штабе 74-го ВСО состоял представитель 1-го Отдела УВПС-25 капитан Дементьев. Официально он должен был следить за качеством и фортификационными данными выкопанных траншей. Кроме того, раз в неделю он всем нам давал 2–3-часовые уроки по фортификации и рекогносцировке. Толстый, добродушный весельчак, он-то и был сочинителем многих, не всегда Цензурных стишков про весь наш командный состав до полковника Прусса включительно.

Раз в неделю в Коробки часов в 7 вечера подкатывала машина. Виктор и я залезали в кузов, Пылаев садился в кабину, бережно Держа в руках нечто длинное, завернутое в одеяло.

Мы катили за 4 километра в Любеч, в штаб 1-й роты. Там нас ждал их комсостав, а также представители штаба нашего ВСО капитан Даркшевич и Виктор Подозеров и, наконец, сам преподаватель капитан Дементьев.

Комсостав 3-й роты, ввиду отдаленности расположения, ходил заниматься пешком в другую сторону за 5 км в штаб 73-го ВСО. Поскольку у них аттестатов не было, их там даже чаем не поили.

Минут 40 мы сидели за столами и записывали все те премудрости, о каких наставлял нас шагавший взад и вперед капитан Дементьев. Мы задавали вопросы, он обстоятельно отвечал. С течением времени он начинал останавливаться, прислушиваться к подозрительной беготне в соседней комнате, к сдавленному женскому смеху, к звону тарелок и стаканов.

Во время одной из таких пауз капитан Пылаев потихоньку развертывал одеяло с того длинного, спрятанного на его коленях предмета… И вдруг раздавался мелодичный аккорд по струнам гитары.

— Товарищи, не пора ли кончать? — говорил командир 1-й роты капитан Чернокожин.

Тут двери широко открывались и нам представлялся стол под вышитой скатертью, на столе всевозможные яства, между тарелками лиловые бутылки, а за бутылками пряталось несколько любеческих красавиц, намазанных, накрашенных и, надо признаться, весьма противного и затасканного вида.

Часам к 2 ночи нас кое-как усаживали в кузов, и мы возвращались к себе в Коробки.

Иногда эти занятия происходили и у нас. Тут помещение было тесное, но зато отсутствовали противные бабы, а самое главное — качеством и обилием угощений мы, безусловно, стояли впереди.

В день занятий еще с утра на кухню к Ольге Семеновне назначались девчата-помощницы Даша и Наташа. Сама шеф-повар старалась щегольнуть своим блестящим кулинарным искусством, впрочем, и было из чего щегольнуть — мука крупчатка, куры, яйца, сало, сливочное масло, сметана — чего-чего только не приносилось из кладовой.