Наш маршрут лежал на северо-запад, в обход Лоева, прямиком на город Речицу. Пройдя еще несколько километров, мы пришли в деревню, наполовину уцелевшую.
— Ну как? — спросил Тимошков. — Дальше пойдем?
И старшина, и парторг Ястреб, и я в один голос ответили:
— 15 километров прошли и хватит. Ведь люди все вымокли.
Только мы развели бойцов по домам и те разулись, стали сушить одежду и обувь, готовить пишу из розданного сухого пайка, как подбежал ко мне старшина.
— Подымайте немедленно людей! Приехал майор Харламов и приказывает идти дальше.
Я отправился объясняться. Навстречу мне торопился Тимошков.
— Немедленно идем дальше! Никаких разговоров! Майор Харламов приказал двигаться по 30–40 километров в день.
Я обошел все хаты, где остановились наши бойцы, и с болью в сердце, но голосом строгим и неумолимым приказал всем обувать мокрые портянки и лапти и выходить. Прошли еще 10 километров и остановились наконец ночевать в тесных землянках.
Никакой необходимости в спешке не было, никто нас не ждал и не собирался давать спешного задания. А просто майор Харламов захотел как можно скорее написать рапорт об окончании похода, чтобы вызвать похвалу высшего начальства.
Вообще такое беспощадное отношение командиров к подчиненным — лишь бы выслужиться — очень было типично для военных лет. Так относился к рекогносцировщикам капитан Баландин. Когда по прихоти желающих выслужиться командиров поднимали солдат среди ночи, это еще было туда-сюда. Но в строевых частях их нередко бросали в бой, губили зря тысячи жизней. Вот что было ужасно! И такое, особенно к концу войны, совершалось постоянно.
Весь этот поход майор Харламов провел с нами и заставил-таки людей в весеннюю распутицу с грузом за плечами делать ежедневные переходы по 30 километров и довел всех нас до полного изнеможения.
Тимошков меня чуждался и разговаривал со мной только по необходимости. В его самолюбивой памяти слишком болезненным оставалось воспоминание о последнем совещании с участием майора Харламова. Он забирал Мишу Толстова и Виктора Эйранова и шел с ними впереди бойцов, иногда отдаляясь от колонны километра на два.
Я шел всегда вместе со взводом, разговаривал с бойцами, подбадривал их то шуточкой, то окриком и ночевать останавливался всегда вместе с ними.
Как технический руководитель Тимошков был безусловно на высоте. Как администратор он совершенно не думал о бойцах, об их быте, об их пище и одежде, предоставив всю эту скучищу старшине, а сам занимался «общим руководством». Он и о себе самом совершенно не заботился и с самого начала совершил такой просчет, который у меня бы никогда не мог произойти: он забыл включить в раздаточную ведомость себя самого и трех остальных командиров взводов. Никаких не выданных на руки продуктов, даже хлеба, кроме 200 килограммов печенья, не оставалось. И мы вчетвером весь поход только этим печеньем и питались, да раза три Тимошков давал на оладьи лично ему принадлежавшую со времен молотьбы белую муку. Впоследствии за это печенье бухгалтерия вычла со всех нас по 150 рублей, выходило, что за 10 дней мы его слопали по 50 кило каждый.
1-я и 3-я роты двигались следом за нами. 73-й и 75-й ВСО со всем своим воинством тоже шли где-то невдалеке.
Не доходя до Речицы, произошло замешательство. Прискакал верхом на рыженькой клячонке капитан Даркшевич, который был только что назначен командиром 3-й роты вместо заболевшего туберкулезом старшего лейтенанта Терехова.
Даркшевич нам объявил, что, кажется, получен приказ возвращаться обратно.
Тимошков остановил роту, мы сели прямо среди поля ожидать событий. Через несколько часов прискакал майор Харламов и приказал немедленно двигаться дальше до одной деревни, где нам забронировали ночлег. Пройдя еще 15 километров, мы разместились уже глубокой ночью.
Оказывается, одной роте 75-го ВСО действительно было приказано повернуть на Гомель, где она благополучно провела всю войну, восстанавливая и ремонтируя здание гомельского вокзала; а в начале 1946 года, после того как ее командир за какие-то махинации попал в тюрьму, восстанавливать вокзал стала наша рота под командованием неизменного капитана Пылаева.
Любопытна судьба двух прочих рот 75-го ВСО. Они продолжали двигаться вперед на запад, но по пути неожиданно пропали. И только полгода спустя обнаружилось, что их переманила к себе какая-то совсем чужая, даже из другого фронта, саперная часть, в которую они и влились в полном составе во главе с майором Мейендорфом и со всеми своими офицерами, стариками, придурками и девчатами.
Узнав о таком уроне, Богомолец взревел, бросился хлопотать, но было уже поздно. Пришлось 600 человек выключить из списочного состава. Урон этот был для нашего УВПС-25 наиболее тяжким за всю войну.
Возле Речицы мы снова подошли к Днепру и повернули на север вдоль его правого высокого берега.
Прошлой осенью Речица была взята нашими войсками стремительным обходным маршем раньше Гомеля, и потому немцы не успели ее сжечь. Мы прошли через этот большой город без остановки. На перекрестках стояли девушки-регулировщицы и направляли движение. А народу двигалось множество.
На запад и на север шли пешие части, ехали подводы и автомашины с грузами, переправлялась военная техника. Нас обогнало несколько танков, на которых сидели бравые молодцы в кожаных шлемах. Чувствовалось приближение фронта.
С этими танками произошло ЧП. Танкисты, проезжая мимо 3-й роты, предложили девчатам их подвезти. Две из них сели, на глазах у всех их силой втащили в люк танка, машины прибавили ходу, и только этих девчат и видели.
Похищение сабинянок очень обеспокоило меня и моего помкомвзвода Харламова. Мы приказали нашим девчатам идти вместе, строжайше запретили им отвечать даже улыбками на заигрывания солдат других частей, я шел впереди девчат, Харламов сзади них; ночевать мы стали останавливаться вместе с ними, причем сами укладывались поперек входной двери.
Вскоре после Речицы мы вступили в район сплошных дремучих лесов и болот, в край, никогда не находившийся под властью немцев. Тут во время войны было партизанское царство со своими законами и порядками. Жители редких деревень сеяли хлеб, разводили скот и кормили партизан — большею частью местных жителей. А партизаны жили по трущобам в землянках, но вреда немцам прочти не приносили — слишком страшна была немецкая месть. За каждого убитого немца эсэсовцы вешали десятки мирных жителей и сжигали деревни целиком — с женщинами, с детьми и со стариками.
Немецкие карательные отряды с пулеметами и пушками появлялись здесь трижды. Все три раза местные жители, вовремя предупрежденные тайными друзьями, успевали, захватив скот и кое-какие пожитки, скрыться в лесах. Все три раза немцы поджигали жилища, в первый раз хаты, во второй и в третий — наскоро сколоченные землянки.
Ночевали мы в этих местах прескверно. С невероятным трудом запихивали бойцов в землянки, случалось, бойцы проводили ночи сидя, за ночь их лапти не высыхали.
Однажды мне пришлось ночевать одному в крохотной землянке. Хозяйка с детьми спала на единственном топчане, а я примостился на двух квадратных метрах пола рядом с теленком, которого предусмотрительно повернул мордой к себе. Несколько раз я просыпался, когда теленок начинал жевать мою одежду, позднее я заснул и не услышал, как теленок повернулся ко мне хвостом и обкакал мои ноги.
Наконец мы выбрались из партизанского края и пришли в деревню Хуторок, уничтоженную только наполовину. Здесь мы остановились на три дня. Тут была оборудованная из землянки большая баня, которая топилась круглые сутки, пропуская проходившие воинские части. Мы помыли бойцов-мужчин, прожарили их одежду, помылись сами. Инна Константиновна мылась в одной группе со мной, а девчат помыть мы не решились. Ожидая очереди, стояли бравые бойцы гвардейской пехотной части и такими голодными глазами глядели на них, что мы просто испугались — ворвутся они в баню к ним, а мы защитить бедняжек не сумеем.
