— Я не смотрю, я слушаю, — пояснила она, закрывая глаза. — Дайте руку.

Ее пальцы едва не обожгли мне запястье. Видно, сжали слишком сильно. Дыхание гадалки стало прерывистым, черты исказились, по телу пробежала дрожь. Чуть изменившимся голосом она очень быстро, на одном дыхании начала говорить:

— Вам выпал необычайный жребий, кто-то из мира мертвых печется о вас… Женщина. Огромная сила… Все вам будет удаваться, даже то, на что вы не надеялись… Но за это надо платить, сами знаете. Научитесь терять, чтобы получать обратно. Что вы отдали, то к вам вернется. Будет счастье, будет испытание… Все кончится так, как вы захотите.

Звонок в дверь. Она открыла глаза, огляделась, будто не понимая, где находится. С трудом поднялась и, дожидаясь, когда я тоже встану, расправила складки платья.

— Ну как, подходит?

Сглотнув, я кивнул, но лишь открыл рот, как она жестом остановила меня и направилась в прихожую:

— Не просите объяснений, с вами говорила не я, не знаю, что вы услышали. Будут еще вопросы — найдете меня в «Салоне ясновидения», центр Шамперре, секция «Эф-девятнадцать», я там бываю каждый день после обеда, даже по воскресеньям. Добрый день, мадам Аиссату, прошу вас.

Я уступил стул мощной африканке с младенцем за спиной. Гадалка протянула мне руку.

— Сколько я вам должен?

— Одну подпись. — Она протянула мне жалобу на соседей.

Дверь за мной закрывается. Я иду вниз, пытаясь повторить про себя все, что услышал. Ничего конкретного она не сказала, но я весь дрожу, вставляя ключ в замочную скважину.

Чтобы убить время до встречи с Карин, я сел в кресло-качалку и начал читать роман, вдохновивший ее на исследование.

— Давай, работай! Твоя подружка столько вчера слопала, что тебе еще играть и играть! Если я буду выкладывать по блину за песню, то закроюсь в два счета.

Нынче народу у нас полно. Только что ввалилась компания рослых ребят — ни дать ни взять, команда гандболистов. Они тут же оккупировали большой стол, растолкав благопристойных провинциалов, которые по ошибке затесались в местный монмартрский сброд. Эти господа с недовольным видом пересели куда-то под лестницу, что меня огорчает, на их щедрость я очень рассчитывал. Пока мои экзерсисы принесли мне только одиннадцать с половиной франков, и я моментально все потратил.

Стараюсь привлечь их внимание, дать понять, что это для них я играю следующую песню, добрый вечер, мадам, добрый вечер, мсье, «…если б не было тебя, я смог бы выдумать любовь», и вдруг пальцы мои застывают на клавишах, которые продолжают подниматься и больно бьют меня по фалангам, так, что мои руки совершают кульбит. Вместе с гандболистами вошел человек в бежевом кашемировом пальто. Я не сразу разглядел его лицо за выступом стены, но теперь, когда он снял пальто и уселся под афишей «Набережной туманов», страшная догадка, навеянная цветом его рубашки, подтвердилась.

Сердце ушло в пятки, сам я прирос к табурету, медленно поворачиваюсь к стойке, бросаю взгляд на клавиши. Песня продолжается где-то в районе пряжки моего ремня. Я возвращаю руки к пианино и снова кладу их на клавиши. Голова моя теперь повернута под прямым углом к стойке; парочка позади меня в восторге: надо же, какой виртуоз, играет, сидя боком, да еще и без нот!

Когда я наконец решаюсь бросить на него взгляд, мне становится чуть легче. Он звонит по телефону. Разложил на столе ежедневные газеты, заткнул правое ухо пальцем, к левому прижал мобильник и говорит без остановки. Видно, диктует свой дневник. Каждую ночь, где бы он в то время ни находился, он звонит на автоответчик своей секретарше и записывает на него все, что с ним случилось за день, и все мысли, которые пришли ему в голову, — в случае его смерти секретарше поручено уничтожить записи. Я-то думал, что это миф. Съеживаюсь на табурете над инструментом — инстинкт самосохранения. Надо как-то выпутаться. Словчить. Главное — держать ухо востро. Он меня еще не заметил. Он занят. Пока все хорошо.

Я пытался сдержать сердцебиение, подстроить его под ритм «Бабьего лета». Если выдержу экзамен на Ришара Глена перед Бернаром-Анри Леви, можно считать, что мое перевоплощение удалось. Но нельзя забывать, что при малейшей оплошности с моей стороны, если он хоть что-то заподозрит, все станет известно Карин, и тогда мне конец. Вот где настоящая опасность.

Я знаком подозвал хозяина, чтобы не потерять ни мгновения из тех четырех минут сорока секунд перерыва, который вот-вот наступит. Встревоженный выражением моего лица, он наклонился к моему уху и шепнул под аккомпанемент припева:

— Что, пианино барахлит?

— Да нет, все в порядке. Не могли бы вы меня подменить, мне тут надо переговорить с одним человеком. Для меня это очень важно, а главное, он не должен знать, что я подставной.

— Это импресарио?

— Нет… То есть, да, в некотором роде. Выручайте, я вас очень прошу!

— А кто за меня к плите встанет? Ты? Там ведь настоящая работа, старина. Она сама печь не будет.

— Знаю, знаю, но заказов пока нет… Клянусь, я ненадолго. В долгу не останусь.

Я беру финальный аккорд, встаю и кланяюсь, срывая аплодисменты — это мои фанаты, парочка у окна. Готовясь к поединку, я расхрабрился и протянул им блюдце. Она дают понять, что не при деньгах. Ну ничего, все равно приятно.

— Пользуйся моей добротой, — усмехнулся мой босс, регулируя высоту табурета.

Я поставил блюдце на место и попросил вполголоса:

— Не в службу, а в дружбу, постарайтесь играть хуже меня.

— Придурок! — фыркнул он, давясь от смеха.

Вдохнув поглубже и постаравшись изобразить на лице робкое обожание, я медленно спустился на три ступеньки. Леви все еще диктует свой текст и одновременно что-то высматривает в арабской газете, кажется, там есть его фотография.

— Что я могу посоветовать начинающему писателю? Ловить удачу? Следовать моде? Бросить все к чертовой матери? Заняться чем-нибудь другим? Жоэль, найдите-ка, что я там говорил в конце ноября девяносто шестого про ту молоденькую статистку в сцене грозы из «Дня и ночи»[46].

Он выключает телефон, складывает газеты, смотрит на часы.

— Извините, мсье, я не решился побеспокоить вас, пока вы говорили по телефону. Это Карин пригласила вас сюда?

Он разглядывает меня: глаза у него круглые, брови дугой. В этот момент мне кажется, что он меня узнал, что мой голос, перестроенный под Джо Дассена, больше напоминает Раймона Барра[47], и сейчас Леви решит, что я над ним издеваюсь. Он протягивает мне руку.

— Добрый вечер, да-да, очаровательная девушка, она говорила мне о вас и тоже собиралась зайти. Так вы, стало быть?.. — Он оглядывается на молчащее пианино. — Стало быть, вы?.. Ну да. Отлично играете, отлично. Может, пойдете по этой стезе?

Печально опускаю глаза. И впрямь, если в моем возрасте я выступаю в такой забегаловке, вопрос, можно сказать, неуместный.

— А я представлял вас моложе по тому, как Карин о вас говорила. Знаете, она искренне вами восхищается.

— Вами тоже, мсье.

— Странное дело, вы похожи на…

Я нахально вскинул голову, изобразил блаженную улыбку, — дескать, счастлив и польщен, что кого-то вам напоминаю. Он искоса смотрит на меня и нервно передергивает плечами.

— Да нет. Показалось. Напомнили мне одного журналиста. Редкого подонка.

— Увы…

— Таких полно. Неудачники, злопыхатели, в общем, всякий сброд. Выпьете что-нибудь? Я вряд ли дождусь Карин, у меня дела. Вы давно вместе?

— Да нет, не очень.

— Она так мило написала обо мне, я был растроган, ведь меня поносили все кому не лень. Так вы, значит, пишете романы?

— Пытаюсь. Но это тяжело.

— Что тяжело?

— Писать, в наше время… среди этого сброда.

— Сброда?

— Ну да, среди продажных журналюг и блатных писак… Если тебя никто не знает… В общем… Все без толку.