— Я вас люблю, когда вы так говорите.

— Я люблю вас с тех пор, как прочла книгу.

Нас бьют по голове дамскими сумочками, роняют за шиворот колючие пригласительные билеты, наступают на пальцы. Это один из прекраснейших моментов моей жизни. Дополнительный глоток счастья. Последний подарок на пороге тьмы. Прощальный привет от Доминик. Я бы хотел открыть глаза и оказаться на этой ступеньке в полном одиночестве. Чтобы никто не увидел Карин, чтобы она существовала для меня одного, чтобы все сочли меня помешанным, чтобы Ришар Глен вернулся к себе дописывать роман, который так и не сумел начать.

— Пойдем? — предлагает она.

— Пойдем.

Но мы сидим неподвижно. Так и замерли с закрытыми глазами в этом шумном уединении. Я почувствовал рукой какую-то вибрацию. Мимо нас по-прежнему сновали возмущенные гости вечеринки. Карин вытащила мобильник, выдвинула антенну, нажала на кнопку. Заговорила по-фламандски встревоженным голосом, вид у нее измученный, холодные глаза смотрят в пустоту. Я поднялся. Она быстро и сухо произнесла несколько фраз, отключила телефон и закурила. На второй затяжке черты ее лица смягчились, стали прежними, как полминуты назад. Такое впечатление, что по телефону говорила совсем другая женщина. Другой язык, другой голос, другая жизнь… Я молчу и не пытаюсь узнать, что она от меня скрывает, но эта ее двойственность, столь созвучная моей, защищает мой обман лучше любой маскировки.

Она чувствует мой взгляд и улыбается, благодаря за то, что я не задаю вопросов. Сложила антенну мобильника, убрала его в сумку.

— Говорят, мобильники очень опасны, вроде бы голову облучают… — замечаю я, чтобы она еще раз оценила мою деликатность.

— Какая разница, от чего умереть — от мобильного или от рака легких… Поглядим, кто из них победит. К тому же это вообще неважно. Главное — в каком состоянии человек умирает. В каком состоянии духа.

— Думаете, после смерти есть жизнь?

— После — есть. А вот до — не всегда.

И по какой-то ассоциации, полной для меня тайного смысла, она добавляет:

— Дать вам номер мобильника?

— У меня нет телефона.

— А автоматы на что?

Облокотясь на перила, она записала на клочке бумаги десяток цифр и протянула мне. Я сунул бумажку во внутренний карман куртки, которую она так и не сняла. При этом задел тыльной стороной ладони ее правую грудь. Она шагнула ближе.

— Выпьем по стаканчику, Карин?

— Не здесь. Вы вроде не любите это место, почему?

— Потому что раньше бар был совсем другой.

— Вот и я такая же. Хочу, чтобы всегда все было как раньше.

Мы прижались друг к другу лбами, застыли, улыбаясь сами себе и думая, что мы оба правы, — словно детские капризы могут быть важнее взрослых несчастий.

— Осторожно! — кричит она, выдергивая свой полосатый мешок из-под ног какого-то пьянчужки.

Она подносит пакет к уху, легонько встряхивает, просит, чтобы все вокруг немного помолчали. Успокоившись, поднимается по ступенькам, ставит пакет на маленький столик, чтобы снять мою куртку, возвращает ее мне, а сама надевает странноватый голубой анорак, который придя сюда, на встречу со мной, оставила на вешалке.

— Страшный, да? Когда я боюсь кому-то не понравиться, обязательно наряжаюсь, как пугало.

Пробираясь за ней следом вдоль стойки к дверям, я думаю, не повести ли ее на какую-нибудь задымленную дискотеку, где в грохоте музыки мы наконец умолкнем и предоставим действовать нашим телам. Но на улице она оборачивается и вручает мне свой пакет.

— Не открывайте, пока не вернетесь домой. Ладно? Конечно, теперь уже поздновато, и вам может показаться, что… Ну и пусть. Считайте, что я хотела… разделить… немного помочь вам, показать, что это важно для меня, что я этим живу. И потом, по-другому творить я не умею… Хотя «творчество» — не то слово… В общем, сами увидите.

Она протягивает мне руку. Я зажимаю пакет под мышкой. Спросил, еще не веря:

— Мы расстаемся?

— Да. Я должна вернуться в Брюгге.

— Сейчас?

— Завтра утром. Но…

В этом многоточии — вся ночь, которую нам не закончить вместе. Возможно, в другой раз. Если наши письма, если ее подарок, если мой роман… Наши губы сближаются, касаются друг друга. Даже не поцелуй, а так, встретились два облачка пара.

Она уходит в сторону площади Опера. Я смотрю ей вслед, вдыхая пропитавший куртку аромат ее духов. А потом иду в другую сторону, с пакетом под мышкой.

Прибыв в Нантакет, дирижер арендовал старый гараж и там, посреди обломков «шевроле-импала», между походной кроватью и верстаком, заваленным канистрами с машинным маслом и радиаторными решетками, поставил рояль «Стейнвей». Он отказался чинить автомобили, опустил стальную штору и играл, играл целыми днями. Он ждал, когда сломается старый бульдозер Санди, и поверял расстроенному роялю безответную любовь, которой предстояло изменить всю его жизнь.

Сидя на стуле и нагнувшись вперед, я разглядываю пейзаж в распахнутом миниатюрном окне: на юге океан, на востоке клюквенные болота, а на западе силуэт маяка в отблесках заката. Ночи напролет, сначала в интернате, потом в Кап-Ферра я строил и перестраивал этот заброшенный гараж на северной оконечности острова, я десятки страниц измарал, пытаясь описать его до мелочей, а теперь вся декорация передо мной, в голубенькой деревянной шкатулке с крышкой из плексигласа. Я вижу все углы, всю утварь, все придуманные мной детали. За грязными стеклами раскинулся океан, вдали желтеют и розовеют домики, кухонька в нише, на стене календарь с неизбежной кинозвездой и акварель с морским прибоем, складная кровать застелена спальным мешком, канистры на полу, к потолку подвешены буфера, железные рекламные щиты «Дженерал Моторс» и обрезки картона в сетях паутины. Все на месте, в масштабе один к восемнадцати, по образцу игрушечного «шевроле» на тормозных башмаках, с открытым капотом и навсегда разобранным мотором. Разрезав ленту и сорвав подарочную бумагу, я вот уже несколько минут разглядываю гараж, уменьшенный, словно по волшебству.

Как ей удалось столь точно смастерить все эти крошечные предметы по моим описаниям? Сколько часов она изображала эту патину, эти грязные тени вокруг раковины, кашу из песка и мазута на картонном или наждачном полу, который не отличишь от бетона? На матовой крышке рояля переливаются блики заката — непонятно, что за материал, виден лишь эффект. Даже «шевроле-импала», популярная игрушка шестидесятых годов, которую и теперь легко найти на барахолках, кажется настоящей, изношенной и бесповоротно ржавой с ее разбитым ветровым стеклом, с гнилым днищем и с фигурками чаек из мастики на задних крыльях.

Все предметы мебели, да и вообще все детали приклеены, не считая шины, которая победно громоздится на мойке, и выхлопной трубы поперек кровати. Они наверняка отвалились по пути. Но даже эта случайность кажется естественной, то есть умышленной.

Упершись лбом в плексиглас, наслаждаясь игрой перспективы и кропотливостью работы при свете крошечных лампочек у основания полок, я разглядываю клавиши рояля, и они как будто двигаются. Я тщетно искал это чувство, когда перечитывал «Принцессу песков», и вот Карин вернула мне его, потратив немало часов, чтобы материализовать мои слова, воплотить их в предметах, в объеме, в обмане зрения.

Еле слышное ворчанье электросчетчика мало-помалу превращается в шум ветра, шорох волн и гудение вентилятора — в звуковые приправы, которыми я сдобрил сцены встреч Санди с рассказчиком в старом гараже. Теперь я понимал, отчего Карин так расстроилась, узнав, что роман окончен, — ведь макет, сделанный как памятка для меня, эта попытка управлять моим пером на расстоянии, видеть, как мои замыслы обретают плоть, воображать, как мои персонажи живут в воссозданной ею декорации и системе ценностей, — все разом устарело, обесценилось. Если бы моя новая книга и впрямь была закончена, домик с плексигласовой крышей уже ничего не мог бы мне дать. Он превратился бы в ненужный черновик.