Рэндаль де Лэси удалился, выказав то же глубокое почтение, что и при встрече; но тогда он приложился к краю одежды Эвелины; теперь он столь же благоговейно притронулся губами к ее руке. Эвелина проводила его со смешанными чувствами, из которых всего сильнее было сострадание; хотя в его жалобах на недоброе отношение к нему коннетабля было нечто неприятное, а признания в прегрешениях звучали скорее гордо, чем покаянно.

Встретившись после этого с коннетаблем, Эвелина рассказала ему о появлении Рэндаля и о его просьбе; внимательно глядя на него, она заметила, что при первом упоминании имени этого родственника на лице коннетабля мелькнул гнев. Однако он тут же подавил его и, опустив глаза, выслушал подробный рассказ Эвелины и ее просьбу пригласить Рэндаля на их обручение.

На мгновение коннетабль задумался, точно искал способ отклонить просьбу. Наконец он сказал:

— Вы не знаете, за кого просите, иначе, вероятно, не стали бы этого делать. Неведомо вам и все значение вашей просьбы, а мой хитрый родственник понимает это отлично. Оказывая ему знак внимания, о котором он просит, я в глазах общества еще раз — уже в третий раз — принимаю участие в его делах и тем даю ему возможность вернуть себе утраченное положение и исправить свои многочисленные проступки.

— Но почему бы нет, милорд? — спросила великодушная Эвелина. — Если он разорился оттого, что наделал глупостей, то сейчас он достиг возраста, когда подобные соблазны уже не влекут; а если рука и сердце у него на что-то годны, он еще может делать честь роду де Лэси.

Коннетабль покачал головой.

— Видит Бог, его рука и сердце еще могут служить, неизвестно только, добру или злу. Но пусть никто не скажет, что моя прекрасная Эвелина обращалась с просьбой к Хьюго де Лэси, а он не сделал все возможное, чтобы ее удовлетворить. Рэндаль будет приглашен на наше обручение; его присутствие окажется тем более кстати, что с нами не будет моего милого племянника Дамиана. Болезнь его усилилась и сопровождается, как я слышал, странными симптомами умственного расстройства и раздражительностью, которая прежде не была ему свойственна.

День обручения приближался. Оказалось, что строгие правила, каких придерживалась аббатиса, не помешали ей выбрать для этого обряда главный зал монастыря, хотя это означало, что к его целомудренным обитательницам проникнет множество гостей мужского пола, и хотя самый обряд был предвестником того, от чего они навсегда отреклись.

Гордая своим знатным норманнским происхождением и искренне принимавшая к сердцу судьбу своей племянницы, аббатиса пренебрегла всем этим. Почтенную особу можно было видеть в необычной суете, то она приказывала садовнику убрать трапезную цветами, то обсуждала с сестрами, ведавшими монастырской кладовой и кухней, все подробности великолепного угощения, хотя и перемежала свои распоряжения относительно этих мирских дел восклицаниями об их суетности и тщете. Озабоченно оглядев все эти приготовления, она возводила глаза к небу и вздыхала о мирской суете, которой ей приходится уделять столько забот. Иногда можно было видеть, как она совещалась с отцом Альдровандом о религиозном и светском обряде, сопровождающем столь важное для семьи событие.

Впрочем, монастырские правила, хотя и смягченные на время, не совсем были отменены. Внешний двор обители действительно открыли для особ мужского пола; однако молодых монахинь и послушниц отослали в дальние помещения обширного здания, под надзор угрюмой старой монахини, в монастырском уставе именуемой Мать послушниц, чтобы зрение их не осквернялось видом развевающихся султанов и плащей. На свободе оставлены были лишь немногие, по положению почти равные аббатисе; но это уж был, как выражаются продавцы, товар, которому ничего не сделается, а потому его можно оставлять на прилавке без присмотра. Эти престарелые особы, скрывавшие под показным безразличием живое любопытство относительно имен гостей, их убранства и знаков отличия, старались удовлетворить это любопытство окольными путями и не выдавать прямыми вопросами своего интереса к мирской суете.

Монастырские ворота охранялись отрядом копьеносцев коннетабля; в святые пределы допускали лишь тех немногих, кто был приглашен на торжество, а также главных из сопровождавших их слуг. Первых вводили в празднично убранные внутренние помещения, вторые, хотя и оставались во внешнем дворе, получали щедрое угощение, а также любимое простолюдинами развлечение — рассматривать и обсуждать господ, проходивших внутрь здания.

Среди слуг, предававшихся этому занятию, находился и старый егерь Рауль со своей веселой супругой. На нем был отличный новый кафтан зеленого бархата, она красовалась в кокетливом желтом шелковом платье, отделанном беличьим мехом. В самых ожесточенных войнах случаются иногда перемирия; самая лютая непогода сменяется тихими и теплыми днями; так было и на супружеском горизонте этой любезной четы, обычно облачном, но сейчас на короткое время прояснившемся. Их праздничная одежда, предстоящее веселое зрелище, а также, возможно, кубок мускатного вина, осушенный Раулем, и чаша глинтвейна, выпитая его женой, сделали их более обычного приятными друг другу; хорошее угощение в таких случаях подобно смазочному маслу для заржавевшего замка, заставляющему легко и плавно двигаться частям его механизма, которые без этого не работают или скрипом и скрежетом выражают нежелание действовать в согласии друг с другом. Супруги нашли себе удобное местечко в какой-то нише, на три или четыре ступеньки поднятой над землей и вмещавшей небольшую каменную скамью; оттуда их любопытным глазам был отлично виден каждый из гостей, входивших во двор.

В их кратковременном единении Рауль со своим угрюмым лицом был воплощением Января, сурового отца года; а Джиллиан, хотя и оставила позади нежное цветение Мая, жарким взором темных глаз и алым румянцем округлых щек могла представлять веселый плодоносный Август. Кумушка Джиллиан любила похвалиться, что может, если захочет, завлечь веселой болтовней кого угодно — от Раймонда Беренжера до конюха Робина; подобно хорошей хозяйке, которая, чтобы не утратить сноровки, иной раз стряпает изысканные блюда даже для собственного супруга, Джиллиан решила упражняться в искусстве очаровывать, не гнушаясь и старым Раулем; и своими веселыми остротами сумела победить не только его желчный и цинический взгляд на все человечество, но также особую его склонность раздражаться против супруги. Ее шутки, более или менее удачные, и кокетливость, с какою она их преподносила, так подействовали на старого лесного Тимона, что он только поводил своим хмурым носом, скалил немногие уцелевшие зубы, точно пес, готовый укусить, разражался лающим смехом, опять-таки напоминавшим его собственных собак, и внезапно обрывал его, словно вспомнив, что это ему не к лицу; однако, прежде чем вернуться к своей обычной мрачной серьезности, он бросил на Джиллиан взгляд, при котором он, со своей выступающей вперед челюстью, узкими глазами и крючковатым носом, сделался очень похож на одну из причудливых рож, какими украшены грифы старинных контрабасов.

— Ну что, разве не лучше вот так, как сейчас, чем потчевать любящую жену собачьей плеткой? — спросил Август у Января.

— Конечно, лучше, — ответил Январь, и в голосе его снова повеяло холодом. — Поэтому лучше не проделывать сучьих штучек, за которые пускают в ход плетку.

— Ишь! — произнесла Джиллиан, своим тоном выражая явное желание поспорить с этим мнением, но тут же меняя этот тон на нежный. — Ах, Рауль! — сказала она. — Помнишь, как ты однажды избил меня всего лишь за то, что покойный господин, Царство ему Небесное, принял пунцовый шнур на моем корсаже за цветок пион?