— Разбойники, — сказала Эрменгарда, — ни разу не нападали на Болдрингем с тех пор, как один норманнский разбойник похитил оттуда его величайшее сокровище — твою бабушку. Итак, бедная птичка, ты уже пленница? Чему тут дивиться, такова твоя судьба. Была ли когда-нибудь красивая девушка с богатым приданым, чтобы ее, прежде чем она созрела, не назначали в рабство к одному из этих князьков, отнимающих у нас все, на что падут их алчные взоры. Ничем не могу помочь тебе. Я всего лишь бедная, всеми забытая старуха. Итак, кому же из рода де Лэси ты предназначена в домашние рабыни?

На вопрос, заданный таким тоном и заданный особой со столь сильным предубеждением, Эвелина не могла ответить откровенным рассказом о своем положении; было слишком ясно, что от ее саксонской родственницы нельзя ждать ни помощи, ни дельного совета. Поэтому Эвелина кратко ответила, что, если ее тетушке так неприятны все де Лэси и вообще все норманны, она попросит командира патрулей отвести их подальше от Болдрингема.

— Нет уж, племянница, — сказала старая женщина, — раз мы не можем избежать соседства норманнов и их вечернего звона, то неважно, будут ли они ближе к нашим стенам или дальше от них, лишь бы не входили сюда. А ты, Бервина, скажи Хундвольфу, чтобы напоил норманнов допьяна и накормил до отвала, и притом лучшими яствами и самыми крепкими напитками. Пусть никто не посмеет сказать, что старая саксонская ведьма поскупилась. Откупорьте для них вино, ведь их нежные норманнские желудки наверняка не переносят эль.

Звеня огромной связкой ключей, привешенной к ее поясу, Бервина отправилась делать нужные распоряжения и вскоре возвратилась. Эрменгарда тем временем подвергла племянницу более подробным расспросам.

— Что ж ты не хочешь или не можешь сказать мне, какому из де Лэси ты достанешься в невольницы? Надменному коннетаблю, гордому тем, что, закованный в доспехи, сидя на быстром и сильном коне, столь же неуязвимом, как и он сам, в полной безопасности топчет и убивает полуголых валлийцев? Или его племяннику, безбородому Дамиану? Или, может быть, твое приданое должно поправить дела еще одного из их рода, беспутного кутилы Рэндаля Лэси, которому, говорят, недостает денег, чтобы и дальше вести распутную жизнь среди крестоносцев.

— Почтенная тетушка, — ответила Эвелина, которой такие речи, конечно, не понравились, — никому из де Лэси, а также, я надеюсь, никому из других норманнов или саксов ваша племянница не станет домашней рабыней. Незадолго до своей гибели мой отец начал некие переговоры с коннетаблем; вот отчего я сейчас не могла отказать ему сопровождать меня. Но чем это окончится, решит судьба.

— А ведь я могу показать тебе, племянница, что сулит тебе судьба, — тихо и таинственно сказала Эрменгарда. — Те, кто с нами в кровном родстве, обладают даром заглядывать в грядущее и видеть, еще в завязи, цветы или тернии, которым суждено венчать их чело.

— Для себя, почтенная тетушка, — ответила Эвелина, — я не желала бы иметь такой дар, даже если бы он не осуждался Церковью. Если бы я предвидела все, что недавно произошло со мною, то в ожидании этого не ведала бы ни одной счастливой минуты.

— И все же, дочь моя, — сказала владелица Болдрингема, — как и другие женщины нашего рода, ты должна провести одну ночь в покое Кровавого Перста. Бервина! Приготовь его для моей племянницы.

— Я… я слышала об этом покое, милая тетушка, — робко возразила Эвелина. — Позвольте мне не ночевать там. Недавние опасности и испытания сказались на моем здоровье. С вашего позволения я отложу до другого времени исполнение обычая, которому следуют дочери рода Болдрингем.

— И от которого тебе хотелось бы уклониться, — гневно нахмурившись, сказала старая саксонка. — Разве неповиновение не обошлось дорого твоему роду?

— Милостивая госпожа, — сказала Бервина, не утерпев, хотя и зная непреклонное упорство своей госпожи, — покой сильно обветшал и не может быть так быстро приготовлен для леди Эвелины; а благородная девица так бледна и недавно столько испытала, что, если позволено мне советовать, лучше было бы все отложить.

— Ты глупа, Бервина, — сурово сказала старая женщина. — Неужели я стану навлекать беду на свой дом и позволю этой девушке покинуть его, не почтив Кровавый Перст обычным посещением? Ступай и приготовь комнату. Особых приготовлений не надо, если она оставит свою норманнскую привередливость по части постели. Молчи и исполняй мое приказание! А ты, Эвелина? Неужели в тебе вовсе не осталось отваги твоих предков, если ты боишься провести несколько часов в этом старинном покое?

— Я ваша гостья, милостивая госпожа, — сказала Эвелина. — В вашей воле поместить меня где вам угодно. Отваги у меня столько, сколько я могу почерпнуть в своей невинности и в гордости моим родом. Недавно она подверглась жестоким испытаниям. Но если таково ваше желание и таков обычай вашего дома, у меня еще достанет сил встретить то испытание, какое готовите мне вы.

В словах Эвелины был укор, ибо поведение тетки казалось ей недоброжелательным и негостеприимным. Вместе с тем, вспоминая предание, связанное с отведенной для нее комнатой, она признавала, что у владелицы Болдрингема были основания так поступать; этого требовала фамильная традиция и верования тех времен, эти верования разделяла и сама Эвелина.

Вечер в Болдрингеме показался бы нестерпимо длинным, если бы ожидание опасности не сокращало время, остающееся до рокового часа; и если Эвелину мало занимала беседа ее тетки с Бервиной, касавшаяся происхождения их предков от воинственного Хорсы, а также подвигов саксонских богатырей и чудес, творимых саксонскими монахами, она все же скорее была готова слушать обо всем этом, чем спешить в страшную комнату, отведенную ей для ночлега. Были, однако, в Болдрингеме и другие способы коротать вечера. Капеллан, важный, старый саксонский монах, благословил роскошную трапезу, которая насытила бы два десятка голодных людей, а подана была только Эрменгарде, ее племяннице и их сотрапезникам — монаху, Бервине и Розе Флэммок. Эвелина тем меньше могла отдать должное чересчур обильному угощению, что блюда были в саксонском вкусе, сытные и плотные, и столь же невыгодно отличались от блюд изысканной норманнской кухни, как небольшой кубок легкого гасконского вина, более чем наполовину разбавленный чистой водой, отличался от крепкого эля, пряного глинтвейна и других крепких напитков, которые ей тщетно предлагал управитель Хундвольф.

Не более, чем обильный ужин, пришлись Эвелине по вкусу и прочие вечерние развлечения. Когда убрали доски на козлах, на которых подавались кушанья, слуги, по указанию управителя, зажгли несколько высоких восковых светильников, один из которых должен был отмечать время, разделяя его на равные промежутки. Для этого к светильнику, на одинаковых расстояниях друг от друга, подвешены были на нитках медные шарики; когда пламя перекусывало нитку, один из шариков падал в подставленную медную плошку и все устройство некоторым образом выполняло роль часов. При свете этих светильников расположились все присутствующие.

Следуя древнему обычаю, высокое кресло Эрменгарды перенесли с середины покоя к большому очагу, полному горящих углей, а гостью посадили на почетное место справа от хозяйки. Вокруг них Бервина разместила служанок, позаботившись занять каждую из них какой-нибудь работой, и сама села тут же за прялку. На некотором отдалении от них мужская часть прислуги, под надзором Хундвольфа, занялась починкой земледельческих орудий или чисткой охотничьего оружия. Для развлечения собравшихся старый песельник, под звуки четырехструнной арфы, запел долгую, должно быть нескончаемую, песнь религиозного содержания, почта непонятную Эвелине из-за стараний певца; ради аллитераций, считавшихся главным украшением поэзии саксов, он жертвовал смыслом и употреблял слова почти без связи их со значением, лишь бы они звучали, как ему было нужно. Очень затемняли смысл и сокращения слов в угоду ритму песни, а также нагромождение пышных эпитетов.