Герольд выступил вперед и провозгласил по всей форме, что Эвелина Беренжер, отказавшись, по законно предъявленному ей требованию, впустить в свой замок воинов короля и выдать изменника и предателя Дамиана де Лэси, навлекла обвинение в государственной измене на себя, а также на всех, кто способствует ей и помогает не впускать в замок воинов Генриха Анжуйского.

Едва замолк голос герольда, как протяжные, зловещие звуки труб подтвердили оглашенный им приговор и вспугнули сову и ворона, которые откликнулись на них своими криками, вещающими беду.

Защитники замка стали растерянно переглядываться, а Монтермер, отъезжая от ворот, высоко поднял свое копье и воскликнул:

— В следующий раз я приближусь к этим воротам уже не для объявления, а для исполнения приказа моего короля!

Эвелина в глубокой задумчивости смотрела вслед Монтермеру и его отряду; размышляя, что ей делать, она услышала, как один из фламандцев тихо спросил у стоявшего рядом англичанина, что означает слово «изменник».

— Тот, кто предал что-либо ему порученное, то есть предатель, — сказал переводчик.

Это слово напомнило Эвелине ее вещий сон.

— Увы! — сказала она. — Мстительное предсказание призрака сбывается. «Обручена, но не жена» — так я уже давно могу себя называть. «Обручена» — такова, увы, моя судьба. «Предателем» меня сейчас объявили, хотя, благодарение Богу, я в этом неповинна. Остается, чтобы предали меня, и тогда злое пророчество исполнится до последнего слова.

Прошло более трех месяцев после события, описанного в предыдущей главе; события, предшествовавшего другим, еще более важным, для которых также найдется место в нашем повествовании. Но поскольку мы не беремся представлять читателю подробное описание событий в том порядке, в каком они происходили, а скорее предлагаем его взору и воображению в виде ряда картин наиболее важные из этих событий, мы нарисуем сейчас новую картину и выведем на сцену новых актеров.

По пустынной местности, более чем в двенадцати милях от замка Печальный Дозор, в жаркий летний полдень, который ярко озарял тихую долину и почернелые развалины сельских хижин, некогда ее оживлявших, медленно шли двое путников. Плащи, какие носят паломники, посохи, широкополые шляпы с прикрепленными к ним морскими раковинами и прежде всего крест из красной ткани, нашитый на плече каждого из них, обнаруживали в них пилигримов, которые исполнили свой обет и возвращаются из роковой страны, откуда в те времена возвращались столь немногие из многих тысяч, устремлявшихся туда — одни ради любви к приключениям, другие из религиозного рвения.

В то утро паломники увидели опустошения едва ли менее ужасные, чем те, какие часто представали им в войнах за Святую Землю. Они увидели селения, по которым прошла вся ярость войны и где дома были сожжены дотла; нередко видели они и несчастных жителей, вернее, останки их, висевшие на сколоченных наскоро виселицах или на деревьях, которые, казалось, лишь потому и не были срублены, что могли послужить палачам. Живых существ они не встречали, если не считать диких животных, вернувшихся в разоренную и обезлюдевшую местность, откуда прежде были вытеснены наступлением цивилизации.

Слух опечаленных путников был поражен столь же неприятно, как их взор. Они слышали карканье воронов, которые словно оплакивали кровавую битву, где сами насытились, по временам раздавался жалобный вой собаки, лишившейся дома и хозяина; но ни один звук не говорил о труде человека и его домашнем очаге.

Столь же печален был и вид обеих темных фигур, которые устало шли мимо этих мрачных зрелищ опустошения. Они не говорили между собой, не смотрели друг на друга; один из них, пониже ростом, шел на шаг впереди своего спутника; они ступали медленно, точно священники, которые возвращаются от смертного одра грешника, или призраки, блуждающие вблизи кладбищ.

Наконец они достигли небольшого, поросшего травою холма, на вершине которого виднелась одна из могил, где древние бритты хоронили своих вождей, — так называемый «кист-вайн», составленный из гранитных плит, образующих некое подобие саркофага. Могила давно уже была разорена победившими саксами то ли в знак презрения к побежденным, то ли из праздного любопытства, а быть может, и в поисках погребенных там сокровищ. Огромный плоский камень, когда-то служивший как бы крышкою саркофага, был расколот надвое и лежал на некотором расстоянии от могилы; обломки его заросли травой и лишайниками, и это указывало, что они лежат на этом месте уже давно. Над раскрытым саркофагом простирал свои ветви небольшой, чахлый дуб, словно эта эмблема друидов все еще пыталась охранять последние остатки их древнего культа.

— Ну вот и «кист-вайн», — сказал тот из путников, кто был пониже ростом. — Здесь мы должны ждать вестей, которые принесет наш разведчик. Но как ты думаешь, Филипп Гуарайн, чем можно объяснить опустошения, какие нам встречаются на пути?

— Набегами валлийских волков, милорд, — ответил Гуарайн. — Клянусь Пресвятой Девой! Вот и бедная саксонская овца, которую они зарезали.

Коннетабль (ибо шедшим впереди паломником был именно он) обернулся на эти слова своего оруженосца и увидел в высокой траве мертвое тело; трава скрывала его настолько, что сам коннетабль прошел мимо, не обратив на него внимания; труп заметил оруженосец, ибо не был погружен в столь глубокую задумчивость. Судя по кожаному кафтану, убитый был английским крестьянином. Тело лежало ничком, и стрела, принесшая ему смерть, еще торчала у него в спине.

С равнодушием человека, привычного к подобным зрелищам, Филипп Гуарайн вытащил стрелу, как вытащил бы ее из тела убитого оленя.

Коннетабль, столь же равнодушно, знаком велел своему оруженосцу показать ему стрелу; без особого любопытства осмотрев ее, он сказал:

— Гуарайн, а ведь ты позабыл свое старое ремесло, если назвал эту стрелу валлийской. Поверь мне, она выпущена из норманнского лука. Но почему она оказалась в теле английского мужика, этого я понять не могу.

— Должно быть, это был беглый раб, какой-нибудь негодяй, который вступил в валлийскую разбойничью шайку, — ответил оруженосец.

— Может статься, — сказал коннетабль. — Но я скорее подозреваю междоусобицу среди самих Лордов Хранителей Марки. Валлийцы разоряют селения, оставляя на своем пути кровь и пепел, но мы видим, что здесь штурмовали и брали даже замки. Пошли нам, Господи, добрые вести о замке Печальный Дозор!

— Аминь! — произнес оруженосец. — Но если их доставит Рено Видаль, то добрым вестником он станет впервые в своей жизни.

— Филипп, — сказал коннетабль, — я уже говорил тебе, что ты ревнив и глуп. Сколько раз доказывал Видаль свою верность в часы испытаний, смекалку в трудных случаях, храбрость в бою и терпеливость в страданиях.

— Все это так, милорд, — ответил Гуарайн. — Что я могу возразить? Я признаю, что он не раз оказывал важные услуги. И все же не хотелось бы мне, чтобы ваша жизнь или честь оказались в руках Рено Видаля.

— Ради всех святых, скажи мне, хмурый и подозрительный глупец, в чем можешь ты его упрекнуть?

— Ни в чем, милорд, — ответил Гуарайн. — Отвращение мое инстинктивно. Дитя, впервые увидевшее змею, ничего не знает об ее опасных свойствах, однако не тянется за ней, как тянется за мотыльком. Такова и моя неприязнь к Видалю. Она непобедима. Я еще простил бы ему злобные взгляды, которые он искоса бросает на вас, когда думает, что никто не замечает их; но не могу простить глумливый смех. Мне тогда вспоминается зверь, о котором нам довелось слышать в Иудее: прежде чем растерзать свою жертву, он смеется.

— Филипп, — сказал де Лэси, — мне от души жаль тебя. Жаль видеть в доблестном старом воине столь упорное и беспричинное предубеждение. Если уж не вспоминать о прежних доказательствах верности Видаля, возьмем хоть последнее наше злоключение. Когда кораблекрушение забросило нас на побережье Уэльса, разве не доказал он свою преданность? Если бы валлийцы узнали во мне коннетабля Честерского, а в тебе — его верного оруженосца, столько раз выполнявшего мои приказы идти на них, нас немедленно предали бы смерти.