— Как? Уилкин Флэммок, дюжий голландец? — сказал коннетабль. — Он и его дочь Роза, смелая на язык, но верная? За их правдивость я поручился бы жизнью. Где они сейчас живут? Что сталось с ними после всех перемен?

— Да сам-то ты кто, если задаешь эти вопросы? — сказала кумушка Джиллиан. — Ох, муженек, слишком уж мы дали волю языкам! Его голос и взгляд кого-то мне напоминают…

— А ты вглядись в меня пристальней, — сказал коннетабль, откидывая капюшон, до тех пор совершенно скрывавший его лицо.

— На колени, Рауль! На колени! — вскричала Джиллиан, сама при этом падая на колени. — Ведь это сам коннетабль! А я-то в глаза называла его старым Хьюго!

— Во всяком случае, это все, что осталось от коннетабля, — сказал де Лэси. — И старый Хьюго охотно прощает тебе такую вольность за добрые вести. Так где же Флэммок и его дочь?

— Роза все еще состоит при леди Эвелине, — ответила кумушка Джиллиан. — Миледи выбрала ее покоевой девушкой вместо меня, хотя Роза никогда не умела одеть даже голландскую куклу.

— Какая преданность в этой девушке! — сказал коннетабль. — А где сам Флэммок?

— Король простил его и очень к нему благоволит, — ответил Рауль. — Он живет в своем доме, вместе с подмастерьями-ткачами, а дом этот возле самого Моста Сражения. Так теперь называют место, где вы, милорд, разбили валлийцев.

— Туда я и направляюсь, — сказал коннетабль. — А после посмотрим, какой прием окажет король Генрих Анжуйский старому своему слуге. Вы оба должны сопровождать меня.

— Милорд, — промолвила после небольшого колебания Джиллиан, — вы знаете, что бедным людям крепко достается, если они мешаются в дела знатных. Надеюсь, милорд сможет защитить нас, когда мы станем говорить правду, и не вспомнит мне прошлое, ведь я старалась как лучше.

— Помолчи ты, черти бы тебя взяли! — крикнул Рауль. — Заботься прежде не о своей старой и грешной плоти, а о том, как спасти нашу милую молодую госпожу от гонений и позора. А что до твоего злого языка и злых проделок, милорд знает, что такая уж ты уродилась.

— Ладно, добрый человек, — сказал коннетабль. — Мы не станем поминать твоей жене старые грехи, а тебя наградим за верность. Что касается вас, мои преданные слуги, — то де Лэси, когда вступит в свои права, а так оно, несомненно, будет, первым делом наградит и вас за верную службу.

— Моя служба была и будет сама себе наградой, — сказал Видаль. — Я не приму щедрот от того, кто преуспел, если он, когда бедствовал, не дал мне пожать свою руку. Наш счет еще не закрыт.

— Полно, дурень ты этакий! Впрочем, на то и ремесло твое, чтобы дурачиться, — сказал коннетабль; его обветренное и некрасивое лицо теперь, когда оно светилось благодарностью Небесам и благоволением к людям, казалось даже красивым. — Мы встретимся у Моста Сражения за час до вечерни, — сказал он. — За это время я многое успею.

— Времени немного, — заметил его оруженосец.

— Мне случалось выигрывать сражение и за более короткое время, — ответил коннетабль.

— За такое время, — сказал менестрель, — многие успевали умереть, а между тем были уверены в победе и долгой жизни.

— Так будет с моим родственником Рэндалем и с его честолюбивыми планами, — сказал коннетабль и отправился в путь, сопровождаемый Раулем и его женой, которые снова сели на свою лошадь. Менестрель и оруженосец последовали за ними пешком и, разумеется, гораздо медленнее.

Оставшись позади, слуги Хьюго де Лэси продолжали путь в угрюмом молчании, как люди, не питающие друг к другу ни расположения, ни доверия, однако связанные общей службой, а значит, общими надеждами и общими опасениями. Впрочем, неприязнь более всего испытывал Гуарайн; Рено Видаль был бы к своему спутнику совершенно безразличен, если бы не понимал, что тот его не любит и способен, насколько это будет в его силах, нарушить некие планы. Он мало обращал внимания на Гуарайна и тихонько, как бы вспоминая, напевал про себя романсы и песни, из которых многие были непонятны Гуарайну, знавшему лишь свой родной норманнский язык.

Так, молча и угрюмо, шли они уже почти два часа, когда навстречу им показался грум на коне и с другим оседланным конем в поводу.

— Паломники, — спросил он, внимательно осмотрев их, — который из вас Гуарайн?

— За неимением лучшего, на это имя откликаюсь я, — ответил оруженосец.

— Твой господин шлет тебе приветствие, — сказал грум, — и посылает вот этот предмет, чтобы ты уверился, что я действительно от него.

Он показал оруженосцу четки, которые Филипп тотчас признал за собственность коннетабля.

— Узнаю этот предмет, — сказал он. — Что же угодно моему господину?

— Он велел сказать, — ответил всадник, — что дела его идут как нельзя лучше и что сегодня же, едва зайдет солнце, он вступит снова в свои права. Поэтому он желает, чтобы ты сел на этого коня и вместе со мною ехал в замок Печальный Дозор, где твое присутствие необходимо.

— Отлично! Я повинуюсь, — сказал оруженосец, весьма довольный переданным ему известием, а также тем, что расстанется со своим спутником.

— А мне что велено передать? — спросил менестрель у посланца.

— Если ты, как я догадываюсь, менестрель Рено Видаль, то тебе приказано, как и прежде, ждать твоего господина возле Моста Сражения.

— Сочту своим долгом, — ответил Видаль; и едва он проговорил это, как оба всадника, отворотившись от него, пустились вскачь и скоро исчезли из виду.

Было четыре часа пополудни и солнце клонилось уже к закату, однако до назначенной встречи оставалось более трех часов, а расстояние до места этой встречи не превышало четырех миль. Поэтому Видаль, желая то ли отдохнуть, то ли поразмышлять, сошел с дороги налево, в заросли, где струился меж деревьев ручей, питаемый родником. Здесь путник уселся и более получаса с рассеянным видом, не меняя позы, следил глазами за сверкающим источником; в языческие времена он мог бы показаться статуей речного бога, который, склонясь над своей урной, смотрит на струю. Наконец он стряхнул с себя глубокую задумчивость, выпрямился и, словно вспомнив внезапно, что необходимо поддерживать в себе жизнь, достал из своей сумы паломника какую-то грубую пищу. Однако что-то, видимо, лежало у него на душе, лишавшее его аппетита. После тщетной попытки проглотить хотя бы кусок он отбросил его с отвращением и взялся за небольшую флягу, где хранилось у него вино или другой напиток. Но и это, как видно, не пришлось ему по вкусу, ибо он отбросил и суму и флягу; наклонясь к источнику, он напился чистой воды и омыл ею руки и лицо; видимо освеженный, он поднялся и медленно побрел дальше, напевая тихо и печально обрывки каких-то древних песен на столь же древнем языке.

Наконец показался Мост Сражения; неподалеку от него, исполненный гордой и мрачной мощи, возвышался прославленный замок Печальный Дозор.

— Вот где, — сказал он себе, — должен я ожидать гордого де Лэси. Пусть так, во имя Господне! Прежде чем мы расстанемся, он наконец узнает меня.

Говоря это, он быстрыми и решительными шагами перешел мост и поднялся на холм на противоположной его стороне; некоторое время он созерцал открывшуюся с холма картину — реку, отражавшую краски закатного неба, деревья, уже радовавшие взор и печалившие сердце золотыми тонами осени, темные стены и башни замка, на которых по временам вспыхивали искры; это оружие часового отражало лучи заходящего солнца.

Лицо менестреля, до тех пор мрачное и озабоченное, казалось, смягчилось при виде этой мирной картины. Он распахнул свой плащ паломника, так что из-под его темных складок стала видна одежда менестреля. Взяв свою лютню, он то наигрывал валлийскую мелодию, то пел песню, которую мы можем привести лишь в отрывках и в переводе с древнего языка, на котором она пелась; это — та символическая поэзия, которую Талиесин, Ллеварх Хэн и другие барды, вероятно, унаследовали от друидов.