— Да, да, — проворчал егерь. — Помнится, нашему господину случалось этак ошибаться, Царство ему Небесное! Что ж, и самая лучшая собака иной раз берет не тот след.
— А можно ли, милый Рауль, — спросила спутница его жизни, — чтобы твоя жена так долго обходилась старыми платьями?
— Да ведь ты получила от молодой госпожи такое, что впору носить графине! — сказал Рауль сердито, ибо затронута была струна, нарушившая гармонию. — Сколько же платьев тебе надобно?
— Всего два, милый Рауль; чтобы соседки не высчитывали годы своих детей с того времени, как у Джиллиан завелась обнова.
— Вот ведь беда! Стоит человеку прийти в доброе расположение духа, как приходится за это платить. Будет тебе новое платье, но не прежде Михайлова дня, когда продам шкуры. В нынешнем году за одни рога можно будет кое-что выручить.
— А как же! — откликнулась Джиллиан. — Я всегда говорю, муженек, что рогам цена не меньше, чем шкуре.
Рауль быстро обернулся, словно ужаленный осою; и трудно угадать, каков был бы его ответ на это, на первый взгляд, невинное замечание, если бы в этот миг не появился во дворе некий бравый всадник; спешившись, он, как и прочие, передал коня слуге или конюшему в богато расшитой одежде.
— Клянусь святым Губертом, отличная посадка! — воскликнул Рауль. — Да и конь отменный. И ливрея на конюшем с гербом милорда коннетабля. А вот всадника я что-то не узнаю.
— Зато я узнала, — сказала Джиллиан. — Это Рэндаль де Лэси, родственник коннетабля. И он ничем не хуже кого другого из их рода.
— Клянусь святым Губертом! Я слыхал, он мот и кутила.
— Люди, бывает, и врут, — сухо возразила Джиллиан.
— И женщины тоже, — в тон ей заметил Рауль. — Что такое? Он, кажется, тебе подмигнул?
— Да ведь ты правым глазом ничего не видишь! Да, да, с тех самых пор, как наш господин, упокой Господи его душу, бросил в тебя кубок с вином за то, что ты вломился к нему не вовремя.
— Дивлюсь, — сказал Рауль, делая вид, что не слышал ее, — почему этот гусь оказался здесь. Говорят, он покушался на жизнь коннетабля, и они вот уже пять лет не разговаривают друг с другом.
— Он здесь по приглашению моей молодой госпожи, это я знаю доподлинно, — проговорила кумушка Джиллиан. — И скорее уж он сам претерпел от коннетабля, чем тот от него. Ему, бедному, немало пришлось вынести.
— Кто тебе сказал? — сердито спросил Рауль.
— Не важно кто. Тот, кому все это в точности известно, — выпалила кумушка Джиллиан и тут же спохватилась, что, желая прихвастнуть собственной осведомленностью, сболтнула лишнее.
— Это мог быть только дьявол или сам Рэндаль, — произнес Рауль. — Потому что ни у кого другого такая ложь и во рту не поместится. Но погляди-ка, Джиллиан, кто идет за ним следом? Идет и словно не видит, куда ступает.
— Ваш ангелочек, молодой Дамиан, кто же еще, — презрительно скривила губы кумушка Джиллиан.
— Быть того не может! — изумился Рауль. — Скажешь, что я ослеп? Но чтоб за несколько недель человек так переменился! Он, как видно, и одевался не глядя; точно попону надел, а не плащ. Что с ним? Вот, смотри, остановился у дверей, будто кто ему дорогу преградил. Клянусь святым Губертом, его околдовали!
— А ты-то его всегда так хвалишь! — сказала Джиллиан. — Рядом с настоящим рыцарем на что он похож! Стоит и дрожит, как в лихорадке.
— Я подойду к нему, — решил Рауль и, позабыв свою хромоту, спрыгнул с высоких ступенек. — Подойду, и, если он захворал, у меня найдутся ланцеты и ножи; я сумею пустить кровь не только животному, но и человеку.
— Каков лекарь, таков и больной, — пробормотала Джиллиан. — Лекарь — коновал, а больной — безумец. Не знает, что у него за хворь и как от нее лечиться.
Старый егерь тем временем подошел к дверям, у которых все еще стоял в нерешительности Дамиан. Он словно не замечал окружающих, но сам привлекал их внимание своим странным поведением.
Рауль всегда был особенно расположен к Дамиану. Быть может, немало значило то, что жена его в последнее время отзывалась о Дамиане менее почтительно, чем обычно говорила о красивых юношах. К тому же в лесных забавах Дамиан мог равняться с самим Тристаном, а этого было довольно, чтобы стальной цепью приковать к нему сердце Рауля. Сейчас он с тревогой увидел, что поведение Дамиана обращает на себя всеобщее внимание и даже вызывает насмешки.
— Стоит у дверей, — сказал городской шут, тоже затесавшийся в веселую толпу, — точно Валаамова ослица в мистерии; видит что-то, другим невидимое.
Удар плети Рауля был шуту наградой за остроту, заставив его взвыть и поспешно искать для своих шуток более благожелательных слушателей. Рауль между тем подошел к Дамиану; серьезным тоном, совсем непохожим на его обычную язвительную манеру, он стал упрашивать его не делать из себя посмешище, не стоять, точно путь ему преграждает сам дьявол, а войти; но еще лучше — удалиться и одеться более пристойно для торжественной церемонии, столь близко касающейся его семьи.
— Чем же я не так одет, старик? — спросил Дамиан, сердито обернувшись к егерю, словно тот непрошено пробудил его из забытья.
— А тем, с дозволения вашей милости, — ответил егерь, — что на новую одежду не надевают старый плащ, вовсе к ней неподходящий, да и к торжественному дню тоже.
— Ты глуп! — сказал Дамиан. — И недогадлив, хоть и сед. Не знаешь разве, что в наши дни друг другу подходят стар и млад — подходят и сочетаются браком? К чему же заботиться, чтобы наша одежда подходила к тому, что мы делаем?
— Ради Бога, господин, — остановил его Рауль, — воздержитесь от безумных и опасных речей. Они могут быть услышаны не только мною и истолкованы хуже, чем мною. Здесь могут найтись люди, которые по необдуманным словам выслеживают и губят человека, как я выслеживаю оленя по сброшенным рогам. Вы бледны, господин, а глаза ваши налиты кровью. Ради Бога, уходите отсюда!
— Я уйду, — сказал Дамиан еще более раздраженно, — не прежде, чем увижу леди Эвелину.
— Ради всех святых! — воскликнул Рауль. — Только не сейчас! Вы причините миледи величайший вред, если предстанете перед ней в таком виде.
— Ты так думаешь? — спросил Дамиан, которого эти слова заставили собраться с мыслями. — Ты в самом деле так думаешь? Я только хотел еще раз взглянуть на нее… Но нет, старик, ты прав.
Он отступил от дверей, готовясь уйти; но побледнел еще более, пошатнулся и упал, прежде чем Рауль успел поддержать его, если бы даже сумел это сделать. Те, кто поднял его, с удивлением увидели, что его одежда была запятнана кровью; такие же пятна были и на плаще, за который осуждал его Рауль.
Из толпы выступил некто важный, облаченный в черную мантию.
— Так я и знал! — сокрушался он. — Только нынче утром я пустил ему кровь и, как учит Гиппократ, предписал после этого покой и сон. Но когда молодые люди пренебрегают советами врача, медицина мстит за себя. Наложенные мною повязки сместились именно из-за пренебрежения к тому, что предписывает врач.
— Что значит эта болтовня? — послышался голос коннетабля, заставивший смолкнуть все другие голоса. Выйдя на шум, поднявшийся вокруг Дамиана, из монастыря, где только что завершился обряд обручения, он сурово приказал лекарю снова наложить повязки, соскользнувшие с руки его племянника, и сам помог поддержать больного с глубоким волнением и тревогой человека, который видит в столь опасном положении дорогого ему племянника и в данное время наследника его имени и славы.
Но к горестям счастливых и могущественных людей часто примешивается нетерпеливая досада на тех, кто прервал счастливое течение их жизни.
— Что это значит? — сурово спросил он лекаря. — Утром, при первой вести о его болезни, я прислал тебя к нему и приказал, чтобы он не пытался прийти на сегодняшнюю церемонию; однако сейчас я нахожу его здесь, и в каком состоянии!
— С позволения вашей милости, — ответил лекарь с важностью, не покинувшей его даже в присутствии коннетабля. — Curatio est canonica, non coacta[17], а это означает, милорд, что врач действует по правилам своей науки; он советует и предписывает, но не учиняет над больным насилия, которое не может пойти на пользу, ибо советы врача должны выполняться добровольно.
