Роджерс вставил ключ в замок, повернул его — и влетел в комнату.

Блейк стоит на подоконнике, готовится к последнему в жизни шагу. Нужно лишь наклонить голову, пригнуться, чтобы не мешала поднятая рама.

Но Роджерс уже распахнул для него объятия, обхватил самоубийцу за пояс и рванул на себя. Оба повалились на пол. Роджерс тут же вскочил, запер окно, задернул штору. Вернулся к лежащему.

— Подъем!

Грубый приказ сопровождался грубым толчком, почти ударом ноги. Блейк повернул голову, схватился за стул, потом за стол, с трудом поднимаясь на ноги. Пробуравил взглядом мучителя.

— Т-ты, сволочь! Ты мне жить не даешь, и сдохнуть не даешь! Чего тебе от меня надо? Чего?

— Ничего, — чуть слышно ответил Роджерс. — Я тебе уже это говорил. Почему я не могу следовать туда, куда ты направился? Это свободная страна. — Он пихнул Блейка на кровать, и тот растянулся в полный рост.

Роджерс сгреб полотенце, намочил его холодной водой, скрутил и пару раз вмазал пьяному по физиономии. Отшвырнул полотенце, вытащил из кармана бумажник.

— Умерь пыл, продери глаза и взгляни сюда.

Достав из бумажника сложенный лист бумаги, он развернул его и сунул под нос Блейку. Бланк управления полиции. Выписка из приказа об увольнении детектива Роджерса.

Блейк похныкал, поныл и заснул пьяным сном.

Роджерс глянул в сторону зашторенного окна, придвинул кресло к кровати, уселся и закурил. Можно было подумать, что дежурный санитар приставлен к постели больного.

Живым и в здравом рассудке! Иначе какой от него прок?

Ненависть — чувство не вечное, как и все остальные человеческие чувства. Как и страх. Чувства выгорают, организм настолько привыкает жить с ними, что перестает замечать, даже если предмет страха, ненависти или иного чувства не устранен. Запри двуногого даже с королевской коброй, и он, если, конечно, останется в живых, через неделю будет равнодушно перешагивать через змею, стараясь все же на нее не наступить.

В отличие от столь интенсивных эмоций, как любовь и ненависть, понятия менее напряженные, вроде терпения, приверженности идее или делу, ослабевают не столь быстро и могут жить в человеке месяцы и годы.

Однажды вечером в дверь номера Роджерса в том же чикагском отеле постучали. Роджерс отворил дверь и увидел Блейка в брюках, подтяжках и в рубахе без воротника. От него разило лосьоном для бритья.

— Слышь, у тебя не найдется лишней запонки для воротника? Куда-то закатилась, понимаешь… А у меня тут блондинка на подходе.

— Найдется, — и Роджерс без лишних церемоний опустил мелкую побрякушку в ладонь Блейка.

— Премного благодарен.

Обмен взглядами. Уголки губ Блейка расползлись в едва заметной улыбке. Роджерс реагировал примерно так же.

Блейк вернулся к себе. Роджерс закрыл дверь. Улыбка с его губ тут же исчезла.

Запонка! Одолжение… Пустяк, который не имеет значения? Привычка? Поворотный пункт? Новое начало? Начало конца.

— Этот парень — коп, — ухмыльнулся Блейк рыжей девице слева. — Ну, был копом.

Он сказал это громко, чтобы Роджерс услышал. И одновременно подмигнул ему, чтобы не обиделся.

— И ты не боишься? — взвизгнула рыжая. — Я б со страху коньки отбросила.

Блейк расхохотался.

— Еще как трусил поначалу. Но теперь… да я бы без него, может, уже от насморка помер бы.

Роджерс покачал головой, обращаясь к той же девице:

— Не верьте ему, мадам. Он рассказывает о временах доисторических. Коп! Когда это было!..

— А почему вы перестали работать в полиции? — с серьезным видом заинтересовалась другая, брюнетка. Должно быть, Блейк пихнул ее под столом, ибо она сразу потеряла интерес.

— Быльем поросло, — прошептал он ей тихо, на этот раз, чтобы Роджерс не услышал. — Ему не нравится толковать об этом. Может… — он сделал жест, означающий «брать на лапу». — В общем, свой парень.

Роджерс тем временем увлекся чем-то, что происходило на танцплощадке. Во всяком случае, он улыбался, глядя в сторону танцующих.

— Пора отваливать, — решил Блейк и вытащил бумажник. — Черт, я опять на мели.

— Я заплачу, — успокоил Роджерс, бывший детектив. Успокоил того, кого он считал убийцей. — Потом сочтемся.

Роджерс с лезвием в руке расправлялся с мозолью, когда раздался знакомый стук в дверь.

— Ты, Донни?

— Я. Не занят, Родж?

Они уже Донни и Родж друг для друга.

— Нет-нет, заходи.

Еще движение — и нет мозоли.

Блейк повис в проеме, наклонившись вперед.

— Повстречал я тут старого знакомого, Билла Харкнесса. Давно не виделись. Может, зайдешь, в картишки перекинемся втроем?

— На полчасика, пожалуй. Хотел сегодня пораньше на боковую.

Блейк вернулся к себе, оставив дверь Роджерса открытой. И свою тоже не закрыл.

Роджерс выключил у себя свет и задержался на пороге. Зевнул. Как некто другой, задолго до этого, перед выходом за вечерним выпуском ежедневной газеты. К чему?.. Что изменится, если пропустить один день… Постель приглашает. Он, в конце концов, не машина, он человек, со всеми человеческими слабостями. Да и чего ради? Кем он стал? Нянькой при Блейке. А к чему стремился?

Но на него смотрели две пары глаз, Блейк приглашающе взмахнул рукой.

— О чем задумался, Родж? Давай сюда!

Что ж… Он закрыл дверь и пересек коридор. Вошел. Харкнесс — явно темная лошадка. Какие еще могут быть знакомые у Блейка?

— Очень рад…

— Очень приятно…

Рукопожатие… Каких только подлых рук не приходилось пожимать Роджерсу за время общения с Блейком!

Блейк для знакомства завел старую пластинку о полицейском прошлом Роджерса.

— Родж, Харкнесс не верит, что ты был копом. Расскажи ему сам.

Блейк обкатывал таким образом каждого встречного. Казалось, он гордится своей удалью. Вот, был опасный коп, а он, Блейк, его приручил, вырвал когти.

— Тебе еще не надоело? — проворчал Роджерс.

Раздали карты. Роджерс покосился на дружка Блейка.

— Без бумажных. Играем на мелочь.

— Ага, боишься? — засмеялся Блейк.

Игра получилась нескладная, неинтересная. И вечер не радовал разнообразием. Сидят трое за столом, убивают время.

Харкнесс постоянно теребил себя за рукав.

— Я думал, только в старину карты прятали в рукав, — ухмыльнулся Блейк. — Брось, ради таких ставок не стоит стараться.

— Да, понимаешь, у меня пуговица сломалась на рукаве, за все цепляется. Страшно раздражает.

Действительно, от одной из пуговиц осталась лишь половина, причем в форме заостренного крючка. Он попытался ее открутить, но ничего не вышло, так как ухватиться было практически не за что, и Харкнесс лишь расцарапал подушечки пальцев. Вполголоса ругаясь, он обсасывал и облизывал царапины.

— Да сними ты свой клятый пиджак! — предложил Блейк как бы между прочим. — Не замерзнешь.

Харкнесс послушался, повесил пиджак на спинку стула, и игра возобновилась. Полчасика Роджерса удвоились, утроились, учетверились. Наконец, игра выдохлась, игроки потеряли к ней интерес. Посидели. Роджерс начал клевать носом.

— Смотри-ка, уже час, — опомнился Харкнесс. — Пожалуй, мне пора.

Он снял со спинки пиджак, надел его. Запустил руку в волосы.

— Слушай, одолжи расческу, — обратился он к хозяину.

— Возьми в верхнем ящике, вон там, — лениво кивнул Блейк в сторону комода, продолжая тасовать карты. — И вытри после себя как следует. Я брезгливый.

Харкнесс открыл ящик и почтительно проронил:

— О, верный железный дружок.

Он вынул из ящика и принялся вертеть в руках револьвер Блейка. Роджерс приоткрыл глаза.

— Не боишься, что старый полицейский знает о твой пушке?

— Знает и знает, чего бояться. У меня на него разрешение выписано. Кончай дурака валять, положи на место, это не игрушка. Он заряжен.

— Понял, понял. — Харкнесс отложил пистолет на салфетку, прикрывающую комод, и полез за гребнем.

Блейк продолжал бездумно тасовать карты, а Роджерс вдруг заметил то, что прогнало его сон и заставило раскрыть глаза до допустимых пределов.