сколько у нас еще времени?

я хочу, чтоб все уже было позади, и в то же время страшно этого боюсь.

на столе, аккурат чтобы завтра утром сразу нашинковать их в бумагорезке посреди коридора — она таким способом уже уничтожила кое-какие бумаги, в том числе и схемы haarp, — пара документов из фонда наниди.

длинный список:

мариетта, джорджия

грин маунтэйн, хантсвилл, алабама

пустыня мохаве, аризона

синклер и северный административный округ, техас

пентагон, северная вирджиния

шайенн-маунтин, колорадо

канеохе, гавайи

омаха, небраска

маунт везер, блюмонт, вирджиния

норе бэй, онтарио, канада

олни, мэриленд

горы сент-фрэнсис, миссури

горы адирондак, нью-йорк

розуэлл, нью-мексико

?, юта

вопросительный знак, юта. что все это выше моего понимания, слишком мягко сказано, что будет дальше? может, Вы знаете?

на спине наниди: поначалу не могу распознать, потому что я и от дневного света вообще отвыкла, цветостойкий душ из фотонов, выглядит, как прямоугольный рюкзак из кожи, обмотанный парой кабелей, мешок темно-рыжего беличьего цвета, провода цвета зеленой травы, деревьям мы, вероятно, кажемся настолько же мало вменяемыми, как и они нам. сумеречно, наниди говорит: «час утра», идеальное время, должно вот-вот достаточно стемнеть, она ставит на землю два рюкзака, которые несла на плечах, отстегивает задний.

«мне тоже, э-э?», мой рюкзак довольно сильно давит и заставляет двигаться медленнее, да и нога не согласна с тем, как я на нее напираю, вдобавок через раненый глаз прорезается полоска сливочного сияния, который, судя по всему, даже выздоравливает, чего мне еще надо.

наниди отряхивает рюкзак, штуковина прочная, отрывает провода и бросает их на землю, на рюкзаке спереди, как теперь вижу, есть маленькая ручка, чтобы держаться, как у гимнастического снаряда, а перед ней что-то вроде полусферы из слоновой кости в красной оправе, величиной с кулак: компьютерная мышка? провода… оно твердеет, оно вытягивается, оно выглядит как, черт: опорки, подпорки? шарики касаются снега, напряжение между проводами приподнимает мешок, подушку — читай: двухместное нечто, выше, еще выше: и он парит, движимый — чем? этого я не знаю.

«это… ведь ты это не всерьез, наше средство передвижения?»

«планер, надо просто выбросить провода, остальное сделает поле, не такой уж и мощный, не так уж сложно освоить, все бы уже давно могли себе завести, вместо дурацких машин».

«ты шутишь».

«хватить пялиться, сзади садись», говорит наниди и садится на эту штуку, будто тысячу раз это делала, вот бы штефани видела, с ума б сошла.

«тебе придется ухватить меня за бедра, крепко», она вешает рюкзаки между проводами, дает понять, что мне надо свой при себе держать.

«it ain’t… этот вообще-то не для двоих сделали, но выдержать — выдержит».

«с какой… с какой скоростью он движется… летит?» она ухмыляется, не нравится мне это.

огни, будто только что понатыканы, сигнальные лампочки, там сзади то, что известно мне как гакона, видны следы опустошений, нечто обугленное, насильственно разреженное, мы сверху парим, улетаем прочь, у нас

у меня, наверно, крышу сорвет

хочется заорать, о помощи, и засмеяться, чего ж не на метле-то, что за ветер в лицо, невероятнейшее из приключений, и что мы не падаем с козел, что мы не переворачиваемся, как такое

чудо, воздвигнутое однажды людьми, но давно уже одинокое, святое, забытое ими, заброшенное, держащее ныне ответ только перед самим собой, другие леса из серебра, меди и

в глубине на стойках и копьях в серебре и зное, ползает вверх и вниз многопалая молния, как старческая рука из огней, змей, ветвей

привязанные, как на кресте, и райан, и его напарница, колышутся там нагие, замученные, это слишком, почти невозможно туда смотреть, раны, и эскимоска, черны как уголь и руки ее и шея, однако наниди: «смотри, смотри, как мы все там…»

слишком их много, не сосчитать, страдания длятся долго и будут длиться дальше, мягкой украдкой дрожат верхушки антенн на теплом ветру, поднимающемся от земли.

я опускаю голову, и черная жижа струится вниз по щеке и по подбородку, капает вниз на снег, она у меня из глаза, я боюсь, снова смотрю наверх: на телах привязанных, пронзенных, как будто красные косы, но это не вытекало, и это не кровь, потому что сверкает иначе, соединения неправильно заживленных сломанных конечностей образуют контуры мертвых крабов, живот одного мужчины обвис, как уставший

кит на песке, вороны кружат над кивающими головами, рефлекс.

мы молча проходим по полю мимо, хромая и спотыкаясь. мертвые и еще живые — люди особые, их нельзя тревожить, после трех десятков рядов наниди мне говорит, тихо, но повелевающим тоном: «здесь, туда», «что? между… прямо туда?» в поле из трупов, да. ветерок будто фён, шелестящий

«надо пройти здесь», пройти, не войти: звучит лучше, но я все-таки жду, пока она меня легонько не подтолкнет. внезапный страх, что мое ограниченное пространственное зрение напорет меня на одно из этих пыточных орудий, и больше удара тока или любой другой раны я боюсь, что меня коснутся, оставив на мне следы, руки этих

«смотри».

я вижу подкову, начищенный до металлического блеска кактус, остистый обрубок, средней выстоты, выше нас в полтора раза, там на кончиках антенн кружево проводов мечется триангулатурами, квадратурами, которые мое зрение ухватывает на ребре кадра свободным обманчивым расстоянием горного края, как разрубленная надвое перспектива размазанной точки

камнеблоки, ведьминские профили беспросветно зубчатых, чрезвычайно скверных

не совсем параллельная опорная решетка под ними, под корончатым верхом, здесь это не действует, здесь вовсе нет никакой аксиомы параллелей, потому что вся плоскостная геометрия, какую я знаю, не действует в этой оптической среде, во вспыленных, нанесенных ветром башенковидных облаках, будто не в одном измерении направленность отдельных компонентов устройства, его металлическо-пальчатый, конструктивно созданный из

«наверх смотри».

каракули крон, шеи и руки антенн, каждая почка решетки трехатомна: связана четырьмя гранями с другими почками, кратчайший путь исходя из каждой почки обратно к ней же самой — петля, по всем шести граням, каждая почка относится к двадцати четырем таким же петлям, как и к другим сорока восьми петлям, длиной в восемь граней, грани, к которым мы поднимаем взор, то короче, то длиннее, в зависимости от того, движемся ли мы к ним или от них по чистому воздуху, вдоль по жесткой белой земле, у них, собственно, нет длины, нет формы, и у почек нет четкого положения, вся картина состоит лишь из идеи о том, что есть почки, соединенные с другими теснее, чем с третьими, и мне уже кажется, что этот узор — всё, что вообще есть, вся

что я понимаю неправильную (нет: иначе правильную, еще раньше вычисленную) геометрию стремящихся друг от друга одуванчиковой формы длинных тонких разрядников для рябящих туманных радуг, разжигателей огненных кратеров над их чечевицеобразной изогнутой, как гончарный горшок, циркульной полнотой в слоящемся по воздуху гладком ровном ночном свете

там, где остатки вымяобразных ячеек облачных «смотри выше, еще выше».

будто бы, силы небесные, чувствуешь вдруг физически мощь кориолиса в собственном вестибулярном аппарате, во внутреннем ухе; я вижу это, господи исусе, я узнаю это — всё не то, что мы думали, ничего из того, что мурун знал сказал мне мог сказать должен был показать: солнечный спектр запутался в небесном круге над haarp, взгляд оттянут, затянут дырой в самом пространстве, трепещущая сырость и мерцающая смена давлений, которая дает о себе знать точней, чем по любому термометру, просто по тому, как волосы дыбятся у меня на затылке, и мой зудящий скальп, через который сочится в голову рентгеновское излучение, гамма-излучение, в то время как вертикаль исчезает в горизонтали, а машины импульсами сжимают небо, до тех пор пока оно не захлопывается и парализованно перестает парить, низвергается, падает на землю перед нами за нами для ради откуда, что мы если сухие и мокнущие градиенты какой-то