мы на месте.

это должен быть он, слева, этот неприметный въезд, и все же я немного удивлена, что, в отличие от фотографий, видно только деревья и эту пандусообразную дорожку из гравия, никаких антенн, ничего из того, что

крутой разворот, вопреки уже не бабскому, но пылко-гневно-сердито-отверженному протесту Константина: «ты еще давай посигналь для полного счастья, в голове не укладывается, о чем ты только думаешь! труд десятков людей, многолетний…»

«ах дудки», я больше не играю, я выхожу, и если у него еще осталась искорка благоразумия, он, если ареста и града пуль не будет, сам сразу

он ничего не может поделать, только смотрит: женщина за рулем, и я слышу, чувствую, как его это раздражает, пугает и обижает, но я делаю это, я приостанавливаю машину, кручу руль, потом даю газ, машина трогается так, словно пинка получила, нас откидывает назад, и потом я подаю вправо, пляска, тряска, остановка, всё позади, мы стоим на въезде.

ни души.

я отстегиваюсь, открываю дверь, выхожу и смутно осознаю, будто неоконченную мысль, краем глаза, что он делает то же. здесь нет ничего, или всё: щебень и гравий, серая земля, легкий туман, мрачно и мглисто, решетка с предупреждениями: не двигать ворота, не трогать, можно пораниться, даже умереть, и никому нельзя входить на территорию, только с разрешения коменданта. кого задержат на территории, гласит другая надпись, могут обыскать, досмотру подвергнут все, что он/она имеет при себе.

два мертвых громкоговорителя на грязных столбах, два цветочных корыта, в которых щебень, землезаменитель и убогая трава борются с холодом, деревья из темноты, заледенелая дорожка как корка на крае пиццы, вдали, на вооруженной земле, думает думу большой генераторный отсек цвета яичного ликера, и жужжит, и гудит.

«это», говорю я, и не знаю, что это.

Константин стоит белее мела на полпути между мной и машиной, я хочу пойти к воротам и не хочу, я могла бы кричать, могла бы махать руками.

«что с тобой? клавдия?» теперь ему страшно и он не скрывает этого.

я не знаю, о чем он, но это место, ясное дело, не обещает ничего хорошего.

все, что я читала, было совсем другим: параноидальным, но и спекулятивным, техническим, холодным, однако здесь, на месте, все отнюдь не техническое, а заколдованное, это гигантское гудение: «это… зло», говорю я, потому что нужное слово наконец-то приходит мне в голову.

он улыбается будто извиняясь: «ну да, это… это я тебе и так говорил, верно?»

путешествие, чувствуем мы оба, окончилось, план сорвался, стал неосуществимым из-за меня, мы стоим перед крепостью, которая нас игнорирует, я глупо прикидываю, стоит ли мне закурить, машине тоже страшно, она прикидывается, что спит, я передергиваю плечами: «м-да. да. вот. прости, я… ты был прав, здесь живет сам дьявол», когда я подхожу, он заключает меня в объятья, мы стоим, обнявшись, перед штукой, которую мы хотели разоблачить, с трудом отрываемся друг от друга.

в машину.

прочь отсюда.

так радостно и грустно от вчерашних разговоров, долгого и короткого, что мне еще остается делать, кроме как благодарить Вас за то, что в Вашем ужасном тайминге, посреди темноты, есть хотя бы эта возможность, этот последний

если там наверху есть камеры — а я больше не сомневаюсь в том, что они есть, — то нас сфотографировали и засняли, как мы пытались удержать друг друга, в этих толстенных одеждах, может, у них даже есть чуткие микрофоны, которые могли услышать, как он сказал: «я всегда хотел защитить тебя, от… не знаю, от всего».

мы, словно парочка, вернулись к машине под руку и молча поехали к реке, остановились у домика и долго сидели в машине, спешить уже было некуда.

«от чего?»

так он начался, этот важнейший разговор.

«что от чего?»

«от чего ты хотел меня защитить?» он улыбнулся и посмотрел на меня, сначала ничего не говоря, потом, спокойно, будто уже поставил на этом крест: «ты же не коммунистка и ею уже не станешь, наверно».

я надула щеки, комизма ради: «пффф, ну слава богу, хоть это ясно».

он посмотрел из окна на серого пса, который ошивался перед байкер-баром, между мотоциклами в густом снегопаде, пригнувшись к холодной земле, потому что там еще сохранялось тепло, у мощных моторов, «но одно у нас с тобой… общее, в кпг я тогда очень рано…»

«идеалист».

«может быть, но благодаря этому я… я очень быстро вырос».

«вырос, как это?»

«повзрослел, слишком быстро, и при ужасных обстоятельствах. вот, видишь, с тобой произошло то же самое, и все еще происходит, но я хотел… от всего этого тебя… ты знаешь, что это я убедил твоих родителей подыгрывать в этой… истории, с томасом? эта навязчивая идея, эта гнилая маленькая сказка, которую ты с таким успехом… что мы должны принять в этом участие, это я предложил, когда ты вернулась из клиники, я не видел в этом ничего особо дурного, только безобидное как будто».

я слишком от всего устала, слишком была благодарна за его открытость, чтобы, как обычно в таком деле, отреагировать нагло или агрессивно или, м-да, бешено, как тогда на психиатров, после того как

«мне казалось… я сказал твоему отцу, этому… эстету, что он должен смотреть на все поэтически, как на великое перевоплощение, говорить, что он уехал в берлин, вместо того, что случилось на самом деле, — и разве не должна она казаться гуманной… красивой идеей, эта ложь? в берлин, вместо: умер, молодая девушка, почти ребенок, теряет ближайшего родственника…»

я смотрела из окна на собаку и молча плакала, не вполне в себе, и как обычно себя не жалея, но когда он это сказал, я обернулась, посмотрела на него, чтобы он видел, как я люблю его, и сказала: «но ведь это ты. ближайший родственник».

«ну. axxxx… хм», он откашлялся, это было прелестно, потом сказал: «твой брат был… меня всегда удивляло, как он тебе… как вы были близки друг другу, хотя он вполне мог не принять тебя, все же он был кровным сыном твоих…»

я не могла не видеть, как тяжело ему говорить об этих вещах, я решила, сама удивившись своей внезапной зрелости, избавить его от этого, чтобы он, наконец, смог отдохнуть, от забот обо мне: «когда он умер… я хочу сказать, звучит отвратительно, но сначала это было, я… мне показалось, здорово, что мама и папа впервые обращались со мной так, будто я не приемная, будто у меня, будто я единственное, что у этой семьи еще…»

«да. проклятый стыд, он был замечательным парнем, водителя… я за любую правовую добродетель и против быстрой расправы как таковой, но то, что этот человек отделался смехотворным денежным штрафом и в принципе не намного больше, чем какой-нибудь…»

«ну да, они ему в принципе по ручкам похлопали и… как там было, как это назвали? несчастным стечением обстоятельств при потере контроля над транспортным средством…»

мы оба не хотели договаривать фразу, она медленно разошлась между нами, потом он сказал: «и когда теперь приключилась эта история с тобой и парнем штефани…»

«бывшим парнем».

«гмм. да. и это тоже… тоже была автомобильная катастрофа… то я подумал…»

«то ты подумал, малышка снова загремит в дурдом», ему было нечего возразить.

«хочешь есть?»

«ни грамма, но мы все равно зайдем, пошли», он открыл бардачок и положил туда бесполезный мобильник: «что толку».

позже, в его хижине: «звучит по-дурацки, но мне всегда казалось, что ты — моя дочь… мне это льстило, понимаешь… ведь я был тем, кто в твоем случае был, как там говорят? посредником».

«я… из россии, да?»

«да. в известной степени ребенок беженцев, ты…»